Осень без любви - Евгений Рожков

Зина не обижалась на мужа, спокойно поднималась и уходила на кухню, бросив ласково на ходу:

— Я и впрямь засиделась с вами, а дел-то по горло. Мусольте тут свою политику без меня.

Мануйлову нравилась эта женщина. Нравилась тем, что была такой обходительной и тихой, а больше всего тем, что была бережливой и чистоплотной. Может быть, потому и ходил к Прорехову Иван, что нравилась ему Зина, а вовсе не из-за разговоров, в чем, собственно, он сам себе не признавался.

Как-то уж так получилось, что всех женщин, с которыми хоть крайне редко, но доводилось встречаться Мануйлову, он сравнивал с женой Прорехова Зиной. И все они перед ней блекли. Те, что были работящие, тихие, как правило, были жадными не только до своих, но и до чужих денег, а те, что не были жадными до чужих денег, были то ленивыми, то скандальными.

Вообще женщин Мануйлов побаивался, особенно после одного неприятного случая. Он чувствовал, что в каждой женщине заложена какая-то преступная отчаянность, каждая могла выкинуть такое, что потом только за голову схватишься.

Познакомился как-то Мануйлов с одной кралей. На вид женщина была порядочная, обходительная. Она приехала в поселок издалека по каким-то делам. Познакомились они случайно в столовой, и Мануйлов пригласил женщину к себе в гости. Потом, спьяну, он наговорил ей такого, что сам черт в святочную ночь не придумает, мол, денег у него столько, что их уже и в банк от него не берут, и ему приходится деньги в доме прятать. Ночью, когда Мануйлов, сморенный коньяком, разметавшись, спал, ему привиделось, будто женщина осторожно поднялась с постели, взяла у печки толстое полено и остановилась с ним у его изголовья. Когда Мануйлов открыл глаза, женщина действительно стояла возле него с поленом.

— Окно у тебя открылось, холодно стало, — сказала она, — я закрывала, закрывала и надумала поленом подпереть. Я болезненная, всякого сквозняка боюсь.

Черт ее знает, действительно она окно хотела подпереть или намеревалась шарахнуть его этим поленом.

С тех пор Мануйлов остерегался водить к себе командировочных женщин. Он даже бросил пить, правда, пить бросил по другой причине: печень стала побаливать, но и этот случай тоже сыграл свою роль. Теперь он иногда баловался коньяком, но уж не так, как раньше, когда пил помногу и все подряд.

Еще по одной причине вел Мануйлов с Прореховым дружбу: весной и осенью он изредка ходил с ним на охоту. Стрелял из ружья Мануйлов плохо, но на природе чувствовал себя хорошо. Нравилось ему бродить по тундре с ружьем и ощущать себя полновластным хозяином. И думал он тогда, как велик и могуч человек, повелевающий всем на планете, и сам он, причастный к этой великой касте, казался себе значительнее и весомее и необходимее на этой огромной, но в сущности уж не такой и большой земле.

Когда он говорил о своих чувствах Прорехову, тот смеялся, серые хитроватые глаза его жмурились от умиленного превосходства над мануйловской чувствительностью, и он говорил:

— Это у тебя все от безделья. Человек начинает от безделья околесину нести. Вообще-то все, соответственно, нужно с практической стороны видеть. Есть тебе польза от такого настроения или нет ее. По-хорошему-то человек и мечтать не должен о всяком таком, заоблачном. Это ж от настоящей жизни отвлекает. Время-то какое теперь? За человека машина все решает, а мы нюни распускаем. По-моему, в таком жизненном водовороте, соответственно, рассудительность математическую надо иметь. Я нахожусь по кочкам и век бы не смотрел на эту тундру. А работать надо, рубль зазря не платят.

Мануйлов не обижался и не спорил с Прореховым, считал его деловым, умным человеком и прислушивался к его мнению. Вообще-то ему хотелось по-прореховски трезво, с холодной рассудительностью смотреть на клокочущую кругом жизнь, но здесь, в тундре, он забывался. Мануйлов начинал ощущать в себе что-то светлое и возвышенное, на душе становилось хорошо, будто от большой похвалы, и думалось тогда о добрых переменах, о необычных преобразованиях в жизни. Ему даже казалось, что когда он вернется в поселок, то никто его не узнает, даже он сам себя не узнает. И этот новый человек заживет иной жизнью, что появятся у него другие интересы и стремления, правда, сам Мануйлов не представлял, какие именно.

Но перемены в жизни не происходили, и он не превращался в другого человека, был все тем же Дедом Мануилом, как прозвали его вечно подтрунивавшие над ним геологи.

Правда, когда Ивану перевалило за сорок, тут-то и началось все… Перво-наперво Мануйлов бросил работу вахтера — надоело выслушивать всякие подковырки, к тому же денег у него накопилось предостаточно и нечего было, по разумению самого Ивана, надрываться на трех работах. Службу в ресторане Мануйлов сам бы не бросил, доходное это место, но тут, как говорят, черт попутал — влип в неприятную историю и надо было убираться подобру-поздорову.

А все началось с того, что года три назад Ивану пришла на ум добрая идея: решил он на водке подработать, — покупал водку в магазине и перепродавал ее из-под полы по ресторанной цене. Выгодно было, по два рубля с каждой бутылки имел. Покупателей этого добра всегда хватало. Как закроются поселковые магазины, так бегут мужики, у кого всякие ЧП случаются: гости неожиданно приезжают или еще что-нибудь такое. Ночной покупатель всегда неразборчив, берет водку по ресторанной цене и не смотрит, что на бутылках нет соответствующего штампа.

Все вроде шло хорошо. Мануйлов так приспособился к своему новому делу, что уж по нюху знал, кому продать бутылку, а кому и нет. Но, видать, где-то осечку допустил, потому что на днях вызывает к себе лейтенант ОБХСС и режет напрямую:

— Так бы я тебе, Дед, статью покруче схлопотал, но, опираясь на твой старческий возраст (и тут борода помогла) и, как выяснилось у начальника, на твои внутренние болезни (от покойного майора слух еще держался), решил пустить дело под откос. Вообще за незаконную перепродажу водки мы рубим голову с плеч, а ты чтобы с завтрашнего дня больше в ресторане не работал.

Так ушел Мануйлов и со второй работы. Об этом он вовсе не жалел, правда, теперь у него появилось много свободного времени, и он не знал, куда его девать.

Вскоре от безделья Иван ежедневно стал выпивать по одной-две рюмочки коньяка. Неизвестно, куда бы привела его эта дорожка, но тут-то и произошел тот случай, который в дальнейшем наполнил постоянным волнением и хлопотами жизнь Ивана Мануйлова.

Пришел как-то Иван в воскресенье с дежурства, собрал наспех перекусить, сел за стол и задумался. Стало ему так одиноко и тоскливо, хоть криком кричи. Все люди отдыхали, гуляли семьями, компаниями, а он одинок как сыч. Достал Иван коньяк, выпил одну рюмку, вторую, но легче не становилось. Выпил он еще, но душа не мягчала, все требовала ласки и человеческого внимания.

Наступил вечер, в комнате стало темно. Иван пощелкал выключателем, но света почему-то не было, видать, что-то на электростанции стряслось, такое часто бывает. Достал Мануйлов свечку толстую и длинную, как городочная палка, зажег и поставил перед собой на стол.

Смотрел на огонь и думал о жизни, тихой, покойной, как сон, и ему почему-то было стыдно, что у него так все получилось, не как у людей.

Потом коньяк сморил Мануйлова, и он уснул сидя, уронив свою большую волосатую голову на стол. Ночью свеча от неосторожного толчка опрокинулась прямо на газету, которая была постелена поверх клеенки.

Когда Иван, перепуганный насмерть, очнулся, то уже стол занялся. К счастью, Мануйлов не растерялся, потушил огонь и выбросил тлеющий стол на улицу. После пожара Иван посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся. Борода с одного бока начисто обгорела. Просто чудо было, что лицо не обжег. Мануйлову пришлось бриться.

Днем, побритый, постриженный коротко, Мануйлов заявился к Прореховым. Сам Дмитрий, как увидел Ивана, так и вскрикнул от неожиданности:

— Пионер, пацан настоящий! Зи-на!.. Ты погляди на этого школьника, он же, соответственно, всю жизнь маскировался под старика, а теперь посмотри, что выходит.

Зина пришла с кухни и тоже удивилась. Таким молодым да симпатичным она Мануйлова никогда не видела.

— Теперь тебе, Ваня, больше тридцати и не дашь. С такой-то телекомплекцией можно, соответственно, всех баб в поселке с ума свести, — сказал завистливо Прорехов, просверливая своими глазами Мануйлова, будто пытаясь понять, каким он теперь стал внутри. — Я думаю, тебе нужно немедленно жениться, пока не увял или не отпустил новую бороду, — неожиданно закончил он.

Вот с этого-то времени и стал на повестке женский вопрос.

Иван вначале смущался, мялся, краснел, когда говорили о его женитьбе, но Прореховы так горячо его убеждали, что ему необходимо жениться, что он вскоре поверил в это.

Теперь, как придет Иван к Прорехову, тот сразу бросает все дела, зовет жену и говорит: