Двор чудес (сборник) - Кира Сапгир

Наконец он остановился. От лифта вел коридор, со стенами светломышиного цвета, пованивающим линолеумом и окрашенными охрой дверьми. На одной из них значилось: «Приемный покой». Я вошла.

В приемном покое дежурная медсестра, бесцветная девица в светло-мышином халатике (под цвет стен), сидела за письменным столом и писала. Я протянула ей направление.

Не глядя, сестричка подвинула ко мне через стол многостраничную анкету.

…миллион вопросов! Тысячи пунктов!

«Привлекались?», «Занимались?», «Совершали?», «Ненужное вычеркнуть…», «Нужное подчеркнуть…» с подпунктами «а», «б» – ну точно как анкета для загранпоездки – в те времена!

Увы, почти на каждый вопрос, о да, почти на каждый, приходилось отвечать: «Привлекалась». «Совершала». «Подлежала». «Занималась». «Да». Да! Да! Да!!! Черт побери!

Наконец бесконечная процедура завершилась. Я протянула заполненную анкету медсестре. Та принялась тщательно изучать ее. Прочтя анкету до конца, задумалась – и извлекла новый бланк. «История болезни», различила я через стол.

Сестра вынула вечное перо из нагрудного кармашка своего серо-серебристого халатика. На кармане рубиновыми буковками было вышито слово: «Казотт».

Медсестра принялась писать, то и дело сверяясь с анкетой. Затем вновь остановилась, видимо, собираясь с мыслями, – и начала выписывать «процедуры» – что-то вроде: «Курс лечения. Кипящая смола – 100 000 л., раскаленная сковорода – 5 000 000 л., дыба – 849 л., вилы в бок – 1 млн л.» – ну и т. д.

– Распишитесь, – сказала сестра и впервые глянула мне в лицо. Ее глаза были без зрачков. В них плясал «снег» – серо-белое «зерно», как на испорченном телеэкране, где исчезло изображение.

Выхватив громадную печать с деревянной ручкой, суккуб с размаху грохнул ею по исписанным страницам. Из-под печати взвилось синее пламя – и в одно мгновение охватило бумагу. А дюжие санитары уже подхватили меня, потащили по коридору, вниз, вниз, в глубь, в бездну – в недра КЛИНИКИ ДОКТОРА КАЗОТТА!

– Значит, ты тоже видела ее?! – переспросил меня мой друг Михаил Шемякин, когда я рассказала ему свой сон. Разговор происходил в заколдованном замке в Клавераке, где я провела ночь, слушая возню белок над крышей в еловых лапах.

– Я тоже был там, – продолжал Шемякин. – Она сидела и писала… И на ней был серый халат… И меня тоже увели санитары… но за дверью был котлован с тлеющим шлаком и дымным пламенем…

Казотт. Жак Казотт.

Что за странный сон? Что за странный сын своей эпохи?

Вспомним историю, что произошла во Франции накануне революции. Вот как ее рассказывал просветитель Лагарп.

«В январе 1788-го академик де Бово пригласил именитых гостей к себе на ужин. Были там, в числе прочих, Шамфор, Кондорсе, герцогиня де Граммон, писатели, придворные, знатные дамы, академики, судейские, словом, общество столь же пестрое, сколь и многочисленное. За явствами, подогретые мальвазией и констанским вином, приглашенные изощрялись в остроумии, не скупясь на шутки над тем режимом, коему все эти придворные и люди из высшего общества были обязаны своими привилегиями. За десертом Шамфор прочитал несколько игривых сказочек о галантных похождениях аббатов, которые дамы выслушали даже не пряча лиц за веерами. Посыпались шутки, мишенью коих была религия. Кто-то цитировал философские поэмы Дидерота, а какой-то остроумец, подняв бокал, провозгласил:

– Я столь же уверен в том, что Бога нет, как в том, что Гомер был дурак!

Ему поаплодировали.

Само собой, заговорили о Вольтере: «Он задал тон столетию, и его читают в салонах равно как в лакейской», – произнес один из гостей.

– Это правда, – отозвался другой. – Адептов не-религии сегодня не счесть. Мой парикмахер, например, напудривая мне парик, сказал намедни:

– Сударь, я хоть и простой парикмахер, однако неверующий, не менее, нежели знатные господа…

Слова наивного брадобрея вызвали общее веселье, и господин де Бово заключил:

– Да, господа, революция на пороге, скоро философия сметет суеверие и фанатизм, наступит царство разума. Увы! Для высвобождения умов понадобится слишком много времени – и нам уж не быть свидетелями сему.

Тут один из гостей, доселе хранивший молчание, взял слово. То был Казотт, человек оригинальный, даже странный, автор столь же странной, сколь и забавной фантастической повести «Влюбленный дьявол». Книга в свое время наделала шуму, самого же автора подозревали в принадлежности к иллюминатам.

– Господа, – начал Казотт, – спешу вас обрадовать. Все вы увидите пришествие той самой великой и возвышенной революции, которую вы так чаете все. Вы же знаете, я отчасти пророк; так вот, вам дано будет увидать ее.

Присутствующие заулыбались: «Для подобных предсказаний не обязательно быть великим пророком!»

– Вот уж поистине благая весть, ничего не скажешь, – воскликнул Шамфор, – и за нее я с радостью выпью!

В тот момент, когда гости подняли бокалы и осушили их, Казотт вновь заговорил:

– Все же для того, чтобы сказать то, что я вам собираюсь сказать, надо быть чуть большим пророком. Знаете ли вы, что принесет эта революция, что принесет она вам всем – всем кто здесь собрался? Каковы будут для вас ее вполне обозримые последствия? Ее немедленный и неизбежный результат?

– Что ж, послушаем, – произнес Кондорсе с усмешкой. – Философу встречаться с пророком не досадно.

– Вы, господин Кондорсе, – сказал Казотт, и взгляд его зажегся, – вы умрете на полу тюремного каземата; вы скончаетесь от яда, который будет к тому счастливому времени у вас постоянно при себе; вы примете яд, дабы избегнуть рук палача…

Присутствующие встретили эти слова взрывом хохота.

– Однако, господин Казотт, ваша нынешняя сказочка куда менее забавна, чем ваш «Влюбленный дьявол», – весело сказал Кондорсе. – Какая связь, черт побери, всего, что вы наговорили – яд, тюрьма, палачи – с философией и царством разума?

– Связь самая прямая: именно во имя философии, гуманности, свободы и пришествия царства разума вы и покончите с собой подобным образом…

– И все это будет при пришествии царства разума?!

– Вот именно; и это будет воистину царство разума, ему даже храмы будут посвящать… В конце концов, во Франции ни единого храма не останется – одни лишь Храмы разума…

– Ну, уж вам-то в подобном храме жрецом не бывать, – усмехнулся Шамфор.

– Да уж, надеюсь. Но вот вы, Шамфор, вы, который вполне достойны были бы им стать, – вы вскроете себе вены двадцатью двумя ударами бритвы, но при этом умрете лишь несколько месяцев спустя…

Тем временем все уже переглядывались, не прекращая, однако, смеяться. А Казотт уже указывал на следующего:

– Вы, господин Вик д’Азир, вот вы сейчас смеетесь, а вы себе вены вскроете не сами; вам их будут резать по шесть раз за день в разгаре приступа подагры, а умрете вы ночью…

Гостями овладело некоторое замешательство. Смех звучал уже несколько напряженно. А Казотт по очереди указывал на сидящих за столом:

– Вы, Николаи[35], умрете на эшафоте; вы, Байи, тоже на эшафоте; вы, Мальзерб, – на эшафоте.

– Слава богу, – сказал Руше, – что Казотт ополчился лишь на Академию, собираясь самым ужасным образом ее искоренить. Благодарение небесам, я не академик…

– Вы? Вы тоже умрете на эшафоте! – воскликнул пророк громовым голосом.

Послышались возгласы: «Он что же, поклялся всех нас уничтожить?»

– Это не я поклялся!

– Тогда кто же? Турки? Татары?

– Не они. Я же вам сказал уже: с вами расправятся те, кто, как и вы, верят лишь в философию и разум – и все те принципы, которые действительно станут верховными. И те, кто с вами покончат, будут, как и вы, философами – все как один. И все будут поминутно повторять те же фразы, что сейчас произносите вы, провозглашать те же истины, цитировать, как и вы сейчас, Дидро и Вольтера…

За столом перешептывались: «Да он просто сумасшедший!..», «Да нет, что вы, он просто шутник… И его шутки всегда были несколько странноватыми…», «Нет-нет он отнюдь не шутит!»

Шамфор заговорил вновь:

– Ну и когда же сбудутся ваши пророчества, господин Казотт?

– Не позднее, чем через шесть лет.

– Вот так новость! – вскричал Лагарп. – А что же станется со мной, господин пророк?

– С вами, пожалуй, произойдет, нечто вовсе невероятное: вы станете христианином!

– Ну, – сказал Шамфор, – тогда я спокоен. Если нам суждено умереть, когда Лагарп станет христианином, тогда мы вообще бесссмертны!

– К счастью, – произнесла герцогиня де Граммон, – нам, женщинам, кажется, бояться нечего. Мы ведь в битвах за торжество разума не участвуем – во всяком случае, в открытую. Мы здесь ни при чем. То есть, конечно, не совсем уж ни при чем, но мы участвуем не впрямую, вот нас и решено пощадить. Наш пол…

– Ваш пол, сударыня, вас не защитит. Вы тоже взойдете на эшафот, даже ежели не будете вмешиваться ни во что; с вами поступят ровно так же, как с мужчинами…