Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Правда, сейчас я вспоминаю, что тогда и не слышал одно в высшей степени значимое имя — имя Франца Кафки. Из шеститомного издания его собрания сочинений еще в 1935 году в одном еврейском издательстве в Берлине смогли выйти четыре тома, а остальные два были изданы в Праге в 37-м, так как и Кафку, разумеется, внесли в «Список вредной и нежелательной литературы». Но никто в моем кругу, судя по всему, не знал Кафку. Он еще оставался известным только знатокам.

Многочисленные красные зачеркивания были мне как нельзя более кстати — теперь я знал, что читать. Правда, эти нежелательные и запрещенные книги предстояло еще достать. Это оказалось не особенно трудно. Во время сожжения книг в мае 1933 года в одном только Берлине было брошено в огонь якобы около 20 тысяч томов, в основном из городских библиотек. В других городах количество уничтоженных книг оказалось меньше.

Как бы там ни было, только часть книг, оказавшихся под запретом, пала жертвой этой несомненно импровизированной акции, имевшей символическое значение.[20] Многие сохранились в книжных магазинах, на издательских складах и в частных собраниях, и большинство их оказалось раньше или позже у букинистов, где, разумеется, эти книги нельзя было найти в витринах или на прилавках. Но продавец, если он уже знал покупателя, извлекал такие издания на свет Божий, задешево продавая их. Кроме того, у моих родственников и знакомых моих родителей имелись, как было заведено в буржуазных домах, книжные шкафы, а в них немало именно таких книг, вычеркнутых из официальных каталогов.

И у моего весельчака-дяди Макса, адвоката по патентным делам, продолжавшего считать, что Третий рейх не сегодня-завтра, вероятно уже в будущем году, потерпит самое жалкое поражение, тоже был такой шкаф. Мне частенько предоставлялась возможность черпать из этой сокровищницы. У дяди был сын, симпатичный мальчик тогда лет пяти, и меня нередко призывали в качестве бебиситтера. Это были чудесные вечера: я мог наслаждаться бесчисленными книгами и к тому же получал щедрое вознаграждение — марку за каждый вечер, а временами, если у дяди не оказывалось мелочи, то и две. Ребенок же, вверенный моему попечению, ни разу не проснулся за все эти вечера. Этот чудо-мальчик, Франк Ауэрбах, стал теперь одним из самых знаменитых художников Англии.

Деньги мне были очень нужны, но преимущественно на билеты в театр, а не на книги. Тот, кто уезжал, мог взять с собой лишь немногое, и библиотеки большей частью оставляли. Уж если брали с собой в эмиграцию книги, то не романы или стихи, а специальную литературу, прежде всего словари. То же, что приходилось оставлять, раздаривали.

Я смог забрать книги у одного из друзей дяди, химика, который жил в берлинском районе Шмаргендорф и готовился к эмиграции. Он посоветовал мне прийти с небольшим чемоданом или рюкзаком, а я пришел с большим чемоданом, соврав, что не нашел меньшего. Любезный, хотя и, по всему было видно, подавленный, химик открыл свой книжный шкаф и сказал равнодушно или даже отрешенно: «Берите что хотите».

Увиденное лишило меня дара речи, а на глаза навернулись слезы. Еще и сегодня помню, что сразу же обратило на себя внимание — собрания сочинений Гауптмана и Шницлера, а также Йенса Петера Якобсена, которого так красиво и с такой настоятельностью рекомендовал Рильке. Я быстро взял все, что мог поместить в чемодане, не думая о том, каким тяжелым он будет. Я едва мог его нести, но в конце концов дотащил до ближайшей остановки трамвая.

Ни тяжесть груза, ни элегическое предупреждение дружелюбного химика не сделали меня менее счастливым. Когда я сердечно благодарил дядиного друга, он отмахнулся и сказал: «Вам совершенно не за что меня благодарить. Эти книги я вам не дарю, в действительности вы получили их взаймы — как и эти годы. И вы, мой юный друг, будете изгнаны отсюда. А что произойдет с этими многочисленными книгами? Вы оставите их точно так же, как я сейчас это делаю». Он оказался прав: я насобирал книг еще из некоторых книжных шкафов, но, когда меня примерно через два года депортировали из Германии, смог взять одну-единственную.

Иногда я извлекал пользу из читальных залов городских библиотек, обращаясь к журналам, находившимся в открытом доступе, и натыкаясь там порой на статьи, которые меня интересовали и влияли на мой круг чтения. Так, в 1936 году в «Национальзоциалистише монатсхефте» я обратил внимание на критическую статью под броским заголовком «Хватит Генриха Гейне!» и прочитал ее с нараставшим вниманием, более того, с удовлетворением.

Автор, филолог, использовал прежде всего два самых популярных стихотворения Гейне — «Лорелея» и «Гренадеры», утверждая, что оба они свидетельствуют о недостаточном и поверхностном знании немецкого языка поэтом, представляя собой «еврейский жаргон, от которого он так и не смог освободиться». Как писал тогда другой германист, об этом говорит уже первая строка «Лорелеи»: «Ich weiB nicht, was soil es bedeuten». Немец, по его словам, написал бы «Ich weiB nicht, was es bedeuten soli».[21] Меня устраивало, что нацисты, понося Гейне, распространяли бредни, нелепее которых было трудно что-либо придумать. Так чтение «Национальзоциалистише монатсхефте» превратило меня в страстного читателя Гейне.

Но вот чего я нигде не мог найти — это эмигрантской литературы. Конечно, мы хотели читать то, что теперь писали изгнанные или бежавшие писатели, но не могли ничего достать. Тот, кто ездил за границу и возвращался, не осмеливался привозить с собой книги или газеты, а о пересылке почтой не приходилось и думать. Правда, было два значительных и памятных исключения, два волнующих вечера, которые я никогда не забуду. На обоих зачитывались документы немецкой эмигрантской литературы — два очень разных письма.

Моя сестра, в начале 30-х годов прервавшая учебу в Варшаве и приехавшая в Берлин, познакомилась с Герхардом Бёмом, немецким евреем, которого я с благодарностью вспоминаю и через много лет после его смерти. Он, вскоре ставший моим шурином, входил в число немногих людей, заботившихся в молодые годы о моем образовании, особенно литературном. Шурин занимался экспортными операциями, но в принципе у него не было профессии.

Зарабатывание денег не относилось, мягко говоря, к числу сильных сторон его личности. С этим и, вероятно, с маленьким ростом было связано стремление Герхарда прихвастнуть. Он рассказывал, например, и весьма наглядно, о своих многочисленных путешествиях по всему миру — вот только их никогда не было. Охотно хвалился он и сотрудничеством в «Вельтбюне»[22] в годы Веймарской республики, но и его статьи, написанные под псевдонимом, тоже оказывались выдумкой.