Антология странного рассказа - Сергей Шаталов

Она пришла в себя в сером и пасмурном городе, почти пустом, а значит, пятничном, только окна не горели тёплым светом, как обычно в пятницу.

Орьян постоянно говорила и писала о ядоа, она стала притчей во языцех и довольно быстро многим наскучила. Она одновременно считала, что ядоа её преследуют, и маниакально их искала, как человек, который кого-то боится, но ищет, чтобы что-то объяснить.

Однажды её не было несколько дней, а потом Орьян появилась в чьей-то квартире, шатаясь от слабости, постоянно обтирая воображаемую холодную тину с действительно покрытых старой грязью штанов и жалуясь, что от этой тины у неё немеют ноги. Она говорила, что случайно зашла в «болото сна глаз и рук» и пробродила там сутки. Там, неглубоко в земле, лежат и спят лицом вниз огромные ядоа, и их сны, как тяжёлый пар, перемешиваются с землёй. Ядоа спят, потому что не могут встать из-за слишком короткой пуповины, и сны их превратили землю вокруг в тину из теней и ожиданий. Они отбирают жизненные силы у искусственных вещей и выращивают в этом болоте снящееся им, которое, как и они сами, растёт из земли на пуповинах.

Вечно трясущаяся от нервного озноба Орьян всё время бредила какими-то «человечками на верёвочках», которых то ли «выснили» ядоа, то ли создала с отчаяния Земля, то ли вызвал кто-то третий. Орьян была уверена, что эти довольно убогие и страшные создания ищут её, вернее, её двойника, «мёртвую девочку», и боялась, что они по ошибке убьют её саму, приняв за эту «мёртвую девочку», которую она и сама была бы рада убить.

Через некоторое время о существовании Орьян все забыли: она перестала приходить на вечеринки, а наведаться в её захламлённую, тёмную нору никто так и не собрался.

Больше легенд о ядоа пока неизвестно. Хотя в пахнущие мокрой тряпкой и истерическим ароматом цветов дождливые дни они зреют где-то под поверхностью земли. Ждут, чтобы кто-то сказал: «Я ищу ядоа». Поднял руки, произнёс Слова, и тогда… легенды поднимутся, взламывая старый асфальт, а в холодных тенях заплещется жизнь. Не страшная и не чуждая, ничего не оправдывающая и ничему, кроме Божьего закона, не подчиняющаяся — просто Тайна, которую не дано разгадать.

Дмитрий Дейч

/Тель-Авив/

Музыка в лифтах

Бывает так: человек входит в лифт, нажимает на кнопку, но лифт не едет. Человек думает, что лифт неисправен, выходит наружу и нажимает на кнопку вызова. Появляется другой лифт, он тоже неисправен, и даже — в большей степени, чем первый, но пассажир не догадывается об этом. Он делает шаг, двери за ним закрываются. Пассажир нажимает на кнопку, на другую кнопку, на все кнопки по очереди, а после — одновременно… ничего: ни звука, ни движения, ни даже электронного мерцания или зуммера, означающего неисправность… Пешком вышло бы куда быстрее, но теперь — увы — слишком поздно. Становится ясно, что ожидание — бессмысленно, нужно заставить лифт проявить характер: принудить его открыть двери, уговорить тронуться с места, вверх или вниз — всё равно. Нет ничего хуже неопределённости. Человек подпрыгивает на месте, стучит в стену, пытается вызвать диспетчера. Ничего не происходит. Проходит час, за ним другой, третий, и пассажир устаёт кричать, пинать двери, лупить кулаком по кнопкам. Он ложится на холодный ребристый пол, скорчившись в три погибели, дыхание его мало-помалу замедляется. Наконец он засыпает. Мы не знаем в точности, что происходит потом: иные говорят, что в лифте звучит музыка, напоминающая песни брачующихся китов, кое-кто утверждает, что лифт начинает тихонько раскачиваться, и мелодия, которая звучит из динамиков, похожа на лязг и перезвон старинной музыкальной шкатулки. Всё это — домыслы. Доподлинно известно одно: когда, наконец, прибывает аварийная команда и пассажир оказывается на свободе, он больше не тот, что прежде. Он больше не боится застрять в лифте, и даже напротив — ждёт подходящего случая, чтобы остаться с лифтом один на один. Такие люди последними покидают офисы по окончанию рабочего дня. Когда свет в коридорах потушен, уборщик сдаёт ключи позёвывающему охраннику и все до единого коллеги уже сидят в своих комнатах, у своих телевизоров, глотая холодное пиво, пассажиры входят в лифты, ложатся на пол и тихонько прикрывают глаза. Они замирают. Они ждут. Они вслушиваются.

Французская музыка

Рамо — геометр. Линии и точки. Отношение к мироустройству: внимательное— как у часовщика. Чуткое— как у сапера.

Pantomime

Движение звука внутри сюиты напоминает логарифмическую линейку, составленную из разноцветных стеклышек. Музыка эта создает удивительное ощущение близи— на расстоянии взгляда клубятся подвижные, бесконечно изменчивые облака, которые по сути своей безвидны и потому с легкостью перенимают сиюминутный характер, каприз, настроение момента.

Orage

Стоит взгрустнуть, как тут же пойдет дождь, повиснут тучи: не черные и зловещие, но — декоративные, ОЗНАЧАЮЩИЕ пасмурное состояние рассудка, намекающие на него, его изображающие — так изобретательно и живо, что сама эта искусственность, неправда— становится совершенством. И вот посреди этого великолепного обмана вспыхивает звук — нота или короткая тема (часто в образе гобоя или флейты), которая рушит декорацию и возводит все произведение в степень единственно возможной правды.

Порой у Рамо встречаются интонации, вызывающие в сознании образ плачущего ребенка: на лету схватывается горечь внезапной обиды, превращающей лицо в маску страдания. Все это продолжается какую-то долю секунды, и уже следующее (на самом деле — то же самое) движение возвращает нас в состояние равновесия. Эти минимальные — всегда неожиданные — всплески создают ощущение колоссального объема сюиты.

Contredanse

Вам никогда не позволят забыть, что это — танцевальная музыка, что она — телесна. Удовольствие, причиняемое ею, заставляет задуматься о том, насколько мы вообще уязвимы для внешних ритмов. Вслушивание приводит к полному погружению и растворению в переживании текущего мгновения.

Голова легчает. Пот течет ручьем. Подрагивающие листья деревьев за окном ощущаются на расстоянии как волоски на собственной коже. Окружающее выпукло и отчетливо — как после глубокого вдоха.

Minuet

Французов — Рамо, Куперена, Марэ или Люлли — нужно слушать не в концертном зале, сидя по стойке смирно, а на ходу или танцуя. Людовик, Король-Солнце, был, как известно, танцор. В его присутствии присесть мог только Люлли, но сам король и минуты высидеть не мог, когда Люлли играл для него. Людовик ходил с мушкетом — на уток, а за ним шли придворные музыканты, вся сотня — во главе с композитором. По ходу действия исполняли «Охотничью увертюру», и утки не пугались музыки, но шли умирать с просветленным сердцем.

Когда Людовик заболел до смерти, доктора оставили его на погибель, но Люлли стоял у постели, играя на скрипке, — сутки напролет. Людовик танцевал внутри погибающего тела, он танцевал, запертый внутри камеры, которая мало-помалу подчинялась его движению, преобразуясь в танцевальную залу. К утру пришедшие за телом застали Короля-Солнце посреди комнаты на одной ноге: он продолжал танцевать, и Люлли играл ему.

После этого случая медицина наконец признала музыку сильнейшим средством против смерти, и многие умирающие пускались в пляс и исцелялись.

Tambourin

Такая музыка напоминает подсмотренное в детстве у кузнечиков и муравьев, когда отъятая конечность продолжает жить, и ты нутром понимаешь, что целое — вовсе не сумма элементов, что лапка кузнечика — это кузнечик.

Bacchanales

Наслаждение музыкой — вот что я назвал бы подлинным развратом: разнузданным, ни с чем не сравнимым по размаху, зачастую сугубо физиологичным, без малейшего стыда и оглядки. Но разве можно испытывать такое удовольствие, когда вокруг столько постных физиономий? Как можно быть таким безалаберным? Кто простит тебе все эти пароксизмы страсти, минуты (или часы?) восторга, длящиеся благодаря одному лишь ритмичному колебанию воздуха, эти оргиастические пляски в пустой комнате, без свидетелей, это счастье на одного, счастье, которое невозможно ни с кем разделить, как бы тебе этого ни хотелось…

THREE MOVEMENTS

Ребенком я больше любил ездить в поездах, чем летать самолетом. Обыкновенно раз в год мы пересекали страну, чтобы провести лето на Черном море. Отец старался купить билеты таким образом, чтобы семье досталось отдельное купе, но если по каким-то причинам это было невозможно, мама договаривалась с попутчиками, и уже по отправлении, путем сложных (иногда — головоломных) перестановок и переселений, мы всегда устраивались наилучшим образом.