Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо - Эрнст Юнгер

Горихвостка

Юберлинген

Завтракая в саду, я увидел, как из гнезда горихвостки над дверью моего дома вывалился птенец и, упав на пол, разбился насмерть. Его тельце было еще совсем голым, а большие глаза мрачно просвечивали сквозь розовую кожу. Они, да еще широкий, плотно закрытый клюв придавали крошечному трупу взрослое, болезненное выражение.

Это стремительное выпадение из безопасности в ничто еще более подчеркивалось тем, что птенец исчез из виду родителей бесследно. Они улетали и неизменно возвращались с кормом для живых братьев и сестер, проносясь прямо над мертвым тельцем и не проявляя к нему никакого участия.

Так в который раз подтвердилось мое наблюдение, что животные воспринимают живое иначе и, быть может, более тонко, чем мы. Для них смерть мгновенно превращает тело в предмет; и бывают случаи, когда старые особи тут же воспринимают труп детеныша в качестве пищи. Очевидным образом, животные самым решительным образом следуют Гераклитовой максиме о мертвецах, которая, как я предполагаю, была направлена против египетского культа мертвых. Мне кажется, что животные видят друг друга не как образы, а как проявления жизни, — нужно представлять себе это отношение примерно так, как мы относимся к электрической лампочке, которая светит нам, пока в ней течет ток.

Это маленькое происшествие навело меня на одну счастливую мысль. А именно я дерзну предположить, что внутри гнезда чувство солидарности развито столь сильно, что не укладывается в наши представления. Соответственно, стремление обособиться невелико; жизнь в таком маленьком семействе следует понимать как состояние, где совершенно отсутствует то, что мы привыкли называть словом «единичное». Оттого-то здесь всецело отсутствует смерть в нашем понимании, а посетившие меня тогда во время завтрака мысли об этом небольшом происшествии пришли как будто с другой планеты.

Если мы поймем весь смысл этого факта, то сможем с уверенностью говорить, что он скрыто присутствует и в нашей жизни. Этому есть подтверждения, хотя и не внутри семейных отношений. Такая древняя слепота царит там, где мы меньше всего ожидали бы ее встретить, а именно в нашем собственном Я. Мы не воспринимаем себя как единичность, для нас так же невозможно представить себя в виде трупа. Внутри нашего сложного устройства Я есть тот последний оплот, где укрылась слепота в отношении жизни и откуда она совершает свои вылазки.

Прежде всего, что касается утверждения о трупе, то оно может показаться пустым, поскольку, по всей видимости, личность и предмет восприятия исключают друг друга. И все же это не всегда так. В связи с этим было бы любопытно вспомнить то, что я некогда услышал от одного молодого солдата, которому оторвало на войне руку. Он рассказывал, что, полностью находясь в сознании, потянулся к оторванной осколком гранаты руке, чтобы расстегнуть ремешок часов. Собравшись это сделать, он заметил, что руки нет и что он совсем забыл о потере. Смерть — следующее отделение, в результате которого мы лишаемся всех наших членов. Сюда относится то, о чем весьма интересно повествует тибетская Книга мертвых. Согласно ей, за смертью следует короткий промежуток бессознательного состояния, но вскоре умерший возвращается обратно к смертному одру, где только по плачу родственников догадывается о своем новом состоянии.

В такой же степени мы слепы в отношении нашего тела и даже в отношении нашего духа. На этом часто основана призрачность зеркального отражения. Так, зеркало общества формирует наш образ, который мы привыкли называть нашей индивидуальностью. Но в сущности, все, что приписывается нам таким образом, чрезвычайно далеко от нас. Именно наше время — и это неслучайно — делает возможными новые прозрения. Недавно Кубин рассказал мне, что его снимали на кинокамеру во время его повседневной деятельности — за завтраком, в саду, за рабочим столом. Описывая свое впечатление от фильма, он очень удачно заметил: «Подумать только, шестьдесят лет я не замечал, что я вот такой!».

Не только наши глаза, но и наши чувства вообще похожи на зеркала тем, что направлены вовне, а на тыльной своей стороне слепы. Глаз обращен к нам своим tapetum nigrum.[12] Так мы живем, спрятавшись сами от себя в мертвой зоне. Наше лицо, наши движения на экране кажутся чужими; мы не узнаем свой голос, записанный на пластинку. Даже простой фотоснимок заставляет нас смутиться; часто мы не хотим признавать себя на нем. Как врачи, мы не можем исцелить себя; как художники, как авторы мы не можем судить о собственном стиле. В сущности, каждый считает свою работу хорошей и никогда не удивляется одобрению; по такому же праву любая женщина считает себя красивой. Мы всегда чувствуем свое тождество со слепой волей, с неоформленной жизненной силой, которая нас наполняет, и тем не менее наше своеобразие, наш жизненный стиль узнается лишь извне. Это положение вещей едва ли изменяет большой талант; удивительно, как часто именно выдающиеся люди считают своей сильной стороной собственные слабости. Причина в том, что они более всего ценят ту часть своего искусства, которая всегда давала пищу воле.

И всё же — несмотря на все доводы, которые каждый проницательный человек мог бы привести в подтверждение своей слепоты к жизни, — мы не всецело подвластны ей. Об этом говорит уже тот факт, что мы способны ее описать, и, обнаруживая ее, мы совершаем важный акт. Мы ясно, глубоко и четко понимаем, что именно есть жизнь как таковая и ее упорядочение согласно духовному родству. Здесь единичный человек в самом деле способен достичь исключительной степени просветления, узревая самого себя издали. На этой добродетели зиждется сложная система права, государства и большая историография, что составляют глубокую сущность имперской, господствующей над многими народами власти, воплощённую в фигуре Цезаря. Этот великий человек по праву говорит о себе в третьем лице. Если бы это не вмешалось в нашу историю, мы жили бы как термиты, чьи сооружения являются вовсе не государствами, а всего лишь большими гнездами, где правит слепота к жизни.

В этом смысле девиз «Познай самого себя!» остается для всех нас актуальным. Ибо каждый неизменно ощущает мощь, с которой затягивает нас страшная бездна ночи. Это сила, скрытая за чередой сменяющих друг друга форм, все снова и снова стремится поймать нашу жизнь в сети тех закономерностей, что господствуют в гнездах или в темноте материнского чрева. Здесь нет ни счастья, ни величия, ни права — ничего, кроме глубокого слепого единения.

Здесь наши корни, но из обоих начал, из света и тьмы, соткана наша жизнь.

Заметки по поводу горихвостки

Лейзниг

Благодаря этому наблюдению мне стало понятно, почему в случае с кукушкой природа поступает таким очевидно небрежным образом. Птенец кукушки, вскармливаемый, скажем, крапивником, так сильно отличается от своих собратьев по гнезду, что невозмутимость, с какой приёмные родители принимают чужое яйцо, издавна считалась чудом природы. Однако если обитатели гнезда крапивника воспринимают друг друга не как жизненные образы, а как жизненные силы, то для кукушки, несомненно, важна не столько похожесть, сколько другие формы адаптации.

В изучении наших синонимов сделано еще очень мало; да и в саму филологию можно было бы ввести нечто вроде близнецового метода генетики.

Так, слово Leichnam («труп») безусловно является волшебным словом, обозначающим совершенно определенное свойство мертвеца. Ему соответствует римское imago («образ») — как волшебный жизненный образ, скрывающийся в ларце тела. В слове Leiche («мертвец») как обозначении того, что лишь похоже на умершего, помимо этого, присутствует еще нечто особое, а именно представление об оболочке, которая, словно некий заброшенный дом, притягивает чужеродные силы. Оттого-то вплоть до самого погребения мертвого особым образом оберегают и блюдут. У служащего персонала можно при этом видеть характерное профессиональное выражение лица.

Вообще, звук ei часто служит для называния вещей, с которыми что-то неладно. Почти в чистом виде, хоть и с небольшим саксонским акцентом, я услышал его в прозвище, которым здесь награждают места с дурной славой, например, виселичную гору, что расположена по ту сторону лощины: говорят, будто там eiersch («жутко»).

В связи с зеркальным отражением мне хотелось бы коснуться одного редкостного явления, хотя каждый, кто с ним сталкивался, сразу поймет, о чем речь. Наблюдая, к примеру, на улице или из окна несчастный случай, мы впадаем в состояние некоторого оцепенения. Если же нам во время подобного замешательства случится оказаться возле зеркала, то можно заметить, что мы утрачиваем сознание тождества между нами и нашим отражением в зеркале. Из зеркала на нас смотрит чужой. Это признак нашего глубокого погружения в поток судьбы. Наверное, здесь следует искать одну из причин того, почему в доме, где умирает человек, завешивают зеркала.