Сто дней до приказа - Юрий Поляков

— Пусть не брешет! Фронтов-и-ик…

— А твое какое дело? Ты, что ли, не брешешь? Наливал тебе маршал Жуков? Наливал?!

— Ну, не наливал…

— Зачем тогда крестному врал, что наливал?..

Однажды мой друг Мишка затащил меня на чердак, вынул из кармана латунную зажигалку с откидывающейся крышечкой и гордо сообщил:

— Трофейная. С офицера зондер-команды взята!

— Откуда она у тебя? — сдавленно спросил я, и в моей душе заскреблись кошки зависти.

— У Ветераныча выменял.

— За что?

— За «Боевые заслуги»!

Внесу ясность: медаль «За боевые заслуги» (без колодки) мой друг Мишка выменял у одноклассника за серию треугольных марок «Бурундия», а марки, в свою очередь, он получил от замдиректорского Леника в обмен на подлинный, оглушительно хлопающий пастушеский кнут, вывезенный во время летних каникул из деревни. Заместитель директора молокозавода кнут выбросил на помойку, а Ленику за разорение отцовской коллекции было в течение месяца запрещено выходить на улицу. Возвращаясь из своей спецшколы, куда он ездил на троллейбусе, предъявляя личный проездной билет, Леник теперь садился на подоконник и, точно кот, неотрывно глядел во двор.

Мы решили проведать нашего заключенного товарища и заодно похвастаться Мишкиным приобретением. Рассудительный Леник внимательно осмотрел зажигалку, вполголоса прочитал иностранные буквы на крышке и проговорил:

— Да, в самом деле немецкая.

— Трофейная! — радостно подхватил мой друг Мишка.

— Не-ет, не трофейная, — поправил Леник, — гэдээровская…

Он подошел к раковине (у них единственных в общежитии был свой умывальник), ополоснул руки, затем подставил стул, достал с шифоньера ключ, отпер им отцовский секретер и выдвинул один из многочисленных ящичков. Мы заглянули в него, как в бездну. Там, среди полудюжины разнокалиберных зажигалок, лежала одна, точь-в-точь как наша…

— Гэдээровская… — повторил Леник. — Мы с мамиком на 23 февраля папику купили. Сразу сломалась.

— Вот гад! — возмутился по поводу Ветераныча мой друг Мишка. — Правильно ему батя морду набил. Врун чертов…

— Подожди! А твоя зажигалка работает? — неожиданно спросил Леник.

— Конечно, — ответил мой друг Мишка и, крутанув рифленое колесико, продемонстрировал нам сине-красный, пахнущий бензином лепесточек огня.

— Ветераныча нужно наказать за обман! — вслух рассуждал многомудрый Леник. — Но как?

— Пургена в чайник подсыпать! — предложил я самую жуткую месть из всех, бытовавших в пионерском лагере, куда я выезжал каждое лето.

— Мелко! — не принял Леник, привыкший в своей спецшколе к другим способам сведения счетов.

Заложив руки за спину и нагнув голову, он расхаживал по комнате.

— Что же делать? — вопрошал мой друг Мишка. — Что?

— Эврика! — вскричал Леник и стукнул себя по лбу. — Тут кое-что есть! Нужно поменяться назад и вернуть Ветеранычу зажигалку, но не твою, а мою — сломанную…

— Зачем? — хором не поняли мы.

— Эх вы! Повторяю специально для тугодумов… — ответил Леник знаменитой фразой из фильма «Фантомас».

Чем закончилось наше возмездие, помню я смутно. Леника за «починку» отцовского огнива досрочно освободили из-под домашнего ареста. Это точно. Мой друг Мишка, кажется, в последний момент застеснялся идти к Ветеранычу и с горя променял испорченную Леникову зажигалку на пугач с отломанным дулом. А вот Ветераныча 9 Мая видели где-то не на нашей улице — при медали «За боевые заслуги», болтавшейся на новенькой колодке…

Но это было только начало удивительных событий. Главное произошло, когда у нас в школе решили организовать Музей боевой славы. Оказывается, раньше в школьных зданиях всегда имелась так называемая директорская квартира. Кстати, в свое время это было очень удобно, потому что генералиссимус страдал бессонницей — и всем остальным приходилось ночевать на рабочих местах. Но после того как наш директор получил новую квартиру в Измайлове и переехал туда…

— А я говорю, вы здесь не стояли! — прямо над моим ухом раздался пронзительный женский голос.

— Ничего не знаю! Я занимала вот за этим мужчиной! — отозвался другой, не менее пронзительный голос. — Гражданин, подтвердите!

Я очнулся и увидел, что до кассы мне еще далеко, но зато позади меня вырос совершенно палеонтологический хвост, а рядом со мной стоит увядшая женщина и униженно заглядывает мне в глаза:

— Подтвердите, пожалуйста!

— Занимала! — кивнул я.

— Вот видите! — сварливо заликовала она. — А то взяла манеру: чуть что — сразу орать!..

…Обманув универсамовскую общественность, я вернулся к воспоминаниям. Итак, директорскую квартиру, в которой никто теперь не жил, отдали под Музей боевой славы. Был брошен мобилизующий и вдохновляющий клич: кто соберет больше всех экспонатов, тот на каникулы поедет в Ленинград! И еще одна очень важная деталь: экспонаты нужно обязательно сопроводить воспоминаниями ветеранов, так сказать, живым дыханием истории.

Разумеется, первым делом я бросился к дяде Коле Калугину и застал в их комнате интересную сцену. Мой друг Мишка обеими руками держал крышку дивана, а дядя Коля до пояса просунулся в его разинутую пасть. Вскоре он вытащил два черных погона с желтыми скукожившимися сержантскими ленточками. Увидев меня и мгновенно оценив оперативную обстановку, бывший отважный гвардеец-артиллерист вручил Мишке и мне по одному погону.

— Сами делите! — сказал он при этом. — Писать ничего не стану. Не умею я…

— Не умеет! — ехидно подтвердила Мишкина мать. — Третий год заявление на квартиру написать не может!

Поразмышляв, мы с Мишкой решили преподнести погоны как коллективный дар музею, тем более что без воспоминаний они для поездки в Ленинград были недействительны.

Через некоторое время, побывав в гостях у дальнего маминого родственника, я разжился подлинным гвардейским значком и тетрадным листом с рассказом о том, как в боях за освобождение Белоруссии танкисты покрыли себя неувядаемой славой и получили высокое звание гвардейцев, связавшее их со славными традициями русского оружия, о которых будущий генералиссимус внезапно вспомнил, когда немцы били по Москве чуть ли не из пушек. Для убедительности мама заверила тетрадный листок в заводоуправлении круглой колосистой печатью.

Но и мой друг Мишка не терял времени даром: от своего дяди он получил монокль и подробно изложенную на бумаге историю этой вражьей стекляшки, которая была обнаружена Мишкиным дядей-разведчиком в немецком штабе в стакане еще теплого чая, куда монокль выпал из полковничьей глазницы в тот самый миг, когда полковник резко вскинул брови, услышав невероятную новость: русские перешли границу тысячелетнего рейха!

Я и мой друг Мишка шли, как говорится, ноздря в ноздрю. А в школе уже начали подводить предварительные итоги, и становилось ясно, что не нам, не нам достанется Ленинград с его Медным всадником, Летним садом, разводящимися мостами и потрясающим, если верить слухам, сливочным пломбиром…

Однажды вечером, когда я одиноко сидел «на ящиках» и горевал, точно сестрица Аленушка, утратившая братца Иванушку, ко мне подрулил Ветераныч.

— Не прикрыли еще ваш музей? — поинтересовался он.

— Нет. А что?

— Нужны еще экспонаты?

— Нужны…

— Чего ж тогда ко мне не зайдешь?

— К вам? — искренне удивился я.

— Ко мне! Заходи! Есть одна вещица — память о фронтовом друге.

В тот же день я отправился к Ветеранычу. Никогда раньше бывать у него мне не приходилось, хотя в остальных тридцати шести комнатах общежития я неоднократно гостил и даже ужинал, если, случалось, родители опаздывали с вечерней смены.

Дверь у Ветераныча была железная. Рассказывали, что раньше там располагалась купеческая кладовая, куда галантный оптовик прятал от жены своих приятельниц.

Оказалось, Ветераныч жил очень даже неплохо: в углу стояла деревянная полированная кровать, а не какое-нибудь панцирно-никелированное сооружение, напоминающее спортивный батут. Рядом пристроились трехстворчатый шкаф и сервант с горкой. На стеклянной полочке большой хрустальный графин принимал парад рюмок и фужеров, а в глубине, среди чашек, плутал фаянсовый Сусанин с топором, заткнутым за красный кушак. Пол в комнате был так густо намастичен, что подметки при ходьбе прилипали к паркету и звонко отщелкивали. За окном, на прохладе, висела туго набитая продуктами авоська.

— Садись, красный следопыт! — пригласил меня Ветераныч.

Над столом, накрытым для вечернего чаепития, висел в рамочке небольшой, пожелтевший фотоснимок: три молодых, коротко остриженных бойца стоят, обнявшись, и радостно улыбаются друг другу.

— Это я! — гордо указал Ветераныч на одного из красноармейцев, самого худенького.