Ближневосточная новелла - Салих ат-Тайиб

— Да нет, матушка! Я же выходила на улицу, видела ихние еропланы. Они бросали бомбы — весь народ и разбежался…

— Ох, доченька, молодая ты, пугливая больно… Может, ты и правду сказала… Ну а я все же постарше тебя, вдвое больше рубах износила… Когда убиенный шах[35] преставился, ну, когда убили его, тоже говорили, что конец света пришел, но ничего такого не случилось.

Бэгум совсем успокоилась, она вольготно улеглась на скамье недалеко от старухи, а та продолжала свой рассказ:

— Да, доченька, тогда тоже говорили, мол, станут из пушек палить, пустят в ход винтовки, резня начнется… Ну, люди лавки позакрывали, поразбежались. А куда разбежались-то? По домам по своим!.. Ха-ха! Будто в доме их не тронут! Но в конце концов ничего страшного не случилось. Отец мой, упокой господи его душу, вернулся вечером домой и рассказывал: посадили шаха в коляску и повезли, как всегда, с караулом и есаулами, во дворец. Покойный генерал-губернатор сел рядом с шахом в коляску, просунул сзади руку и своей рукой ему усы покручивает, мертвый шах головой качает, а он ему будто в ответ: «Да, ваше величество, слушаюсь, ваше величество». Народ смотрит, думает, что шах живой, ну, все и успокоились.

Так Бэгум искала утешения в беседе со старухой, в то время как люди в панике бежали по улицам и базарам, а солдаты бесцельно бродили по городу, словно бараны. Безумный страх, подобно кошмарному видению, опустился на город. А под куполами базаров и бань все еще слышались отзвуки рвущихся снарядов.

Такова была готовность иранского народа перед лицом «решающей битвы», о которой вот уже месяц трубили газеты. Пропаганда — и жизнь.

Фаридун Амузгар

Пленник земли

Перевод Н. Кондыревой и Ш. Бади

Сначала его как будто кто-то крепко сжал в объятиях. Нет, его втолкнули в угол, изо всех сил стараются вдавить туда глубже и глубже. И вот уже на него обрушилась тяжесть всей вселенной, четыре стены мира внезапно сошлись вместе, а он остался, сплющенный между ними.

Он думал, что масса земли сию минуту переломает ему кости или задушит его. Хотел вздохнуть — и не мог: грудь его, вздымаясь, касалась холодной тверди и тотчас сжималась, выталкивая остатки воздуха. Сердце сильно билось, стучало прямо о землю, и каждый удар казался ему последним. Оно словно старалось удержать собственное биение, пропускало очередной толчок, а потом начинало колотиться так бурно, что следующей волне крови некуда было деваться и ритм сразу сбивался.

Он ждал, что грубая и жесткая земля, напиравшая на него со всех сторон, вот-вот прорвет ему кожу, раздавит плоть и начнет жадно впитывать кровь.

Потом ненадолго наступило какое-то странное, нереальное состояние. Он ощущал теперь только голову и шею, торчащие над поверхностью земли. Если бы не короткое, прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что голова напрочь оторвана от туловища. Эта страшная мысль повлекла за собой цепь других: сейчас его голова, словно шар, покатится под уклон все дальше и дальше… Но очень скоро онемение, потеря чувствительности сменились мучительной, острой восприимчивостью. Прежде у него затекала порой рука или нога, и, когда он пытался пошевелить ими, в них словно вонзались тысячи маленьких иголочек. Сейчас иголки атаковали все тело. Они проникли даже во внутренности, они истязали его, отнимали силы, лишали всякого терпения.

Забыв, в каком он положении, он пытался было высвободить руки, потянуться, избавиться от этих безжалостных уколов, в реальность которых уже поверил. Но жесткая земля холодно напомнила ему, где он и в чьей власти. Только по резкой, невыносимой боли, проникавшей теперь до самых костей, он понял, что рука его слегка шевельнулась.

То, что произошло, было просто и вместе с тем невероятно. Совсем как во сне, когда все вокруг такое правдоподобное, но человек все-таки не верит, знает в глубине души, что эти кошмарные события происходить не должны, и ждет лишь момента, чтобы стряхнуть с себя сон и спастись, но ревнивое сновидение по-прежнему крепко держит его, не отпускает. Вот и он сейчас хотел было пошевелиться, сбросить наваждение, но цепкая земля крепко сжимала его в объятиях, не позволяя двинуться, грубо убеждала, что это не сон. Да что убеждать — ведь его согласие или несогласие с очевидностью никак не влияло бы на ход событий, однако он с тупым упрямством не желал верить, не позволял себе этого. В тот момент, когда его схватили за руки и за ноги и, сунув в выкопанную яму, забросали землей, притоптав ее ногами, он не допускал реальности происходящего, как не допускал и теперь, через несколько часов. Или через час? Он уже потерял счет времени. Может быть, пять минут казались ему пятью часами?

Произошло это так. Он отправился в город, чтобы сделать кое-какие дела, купить разную мелочь по хозяйству. Он и раньше не раз совершал этот путь — туда и обратно, всегда соблюдая неизменный порядок: выходил из дому ранним утром и примерно к полудню добирался до города — их деревня была в стороне от проезжей дороги, надо было долго идти пешком. На шоссе он останавливался, поджидая попутную машину, или не спеша шел вперед, то и дело оглядываясь, чтобы не пропустить проезжающих. Увидев автомобиль, поднимал руку. Чаще всего это был грузовик или джип: дорога была плохая, и другие машины здесь проехать не могли. Джипы нравились ему больше: в грузовиках часто не оказывалось места в кабине, и его загоняли в кузов, поверх груза, с него требовали денег за проезд, а главное, грузовики ехали медленно и он сгорал от нетерпения. Джипы обычно принадлежали помещикам или их приказчикам. Те ездили смотреть посевы или возвращались в город. В джипе было невыносимо жарко летом и холодно зимой, на заднем сиденье отчаянно трясло, но зато шел джип быстрее и к тому же — общество помещиков и горожан. Правда, говорили в основном они, он только слушал. В городе, пока не стемнеет, он ходил по делам, делал покупки, ночевал у знакомых или родственников. Рано утром поднимался и отправлялся назад тем же способом, каким приехал.

В тот день он шел по дороге с узелком, в котором были увязаны покупки. Его нагнал джип. Он поднял руку, но джип проскочил мимо, потом резко затормозил: покрышки заскрипели по гравию, поднялось густое облако пыли. Чтобы не задерживать господ, он бегом побежал к машине. Из джипа вышел какой-то мужчина, крестьянин поклонился ему и, только когда поднимался на подножку, пригнув голову, чтобы не удариться, заметил на переднем сиденье еще двоих. Он поздоровался с ними и скромно протиснулся назад. Человек, вылезавший из машины, сел на место, захлопнул дверцу, и джип тронулся.

Крестьянин ждал, что его начнут расспрашивать, кто он, откуда, что делает, куда направляется, как это всегда бывало. Однако на него не обращали никакого внимания. Попутчики оживленно беседовали между собой. Они обменивались короткими, отрывистыми фразами — он не мог разобрать, о чем они говорят.

Потом они начали оборачиваться, поглядывать на него и посмеиваться. Не понимая, над чем они смеются, он доверчиво и простовато улыбался в ответ.

Они ехали уже минут десять-пятнадцать, и вдруг джип свернул с шоссе и помчался прямо по степи. Водитель так круто переложил руль, что крестьянин сильно стукнулся о стенку машины. Выпрямившись, он хотел было спросить, куда это они едут, но не решился.

— На охоту собираемся! — проговорил, не поворачивая головы, один из попутчиков.

«На охоту?! — удивился про себя крестьянин. — Не поздно ли?..» Тот, что сидел в середине, бросил:

— Долго не задержимся.

— Это быстро, — подтвердил водитель. А третий добавил:

— Обделаем дельце и вернемся.

Больше никто не проронил ни слова, пока они не углубились далеко в пустыню. Наконец мужчина, сидевший рядом с шофером, негромко сказал:

— Ну, здесь, пожалуй, годится.

Машина остановилась, и они вышли. Крестьянин остался сидеть на месте, не понимая, что эти трое собираются делать. Один из них сунул голову в машину:

— Ну, вылезай же!

Он вышел — с узелком в руках.

— Что у тебя там? — спросил первый.

— Да так, мелочь разная, — ответил он.

— Развязывай.

Он не понял: зачем? Однако послушно положил сверток на землю, развязал, стал показывать покупки — материю и прочее. Он хотел было снова увязать узелок, как вдруг один из них вышел вперед, стал над ним и, едва он протянул руки к свертку, ногой отбросил его в сторону, пробормотав:

— Ну ладно, оставь это.

Он все еще ничего не понимал, но в глубине души у него шевельнулось беспокойство, предчувствие опасности. Он молча выпрямился. Теперь он стоял лицом к лицу с тем человеком, тот глядел ему прямо в глаза. Он подумал, что тот похож на управляющего их помещика. Правда, незнакомец был худой и длинный, а приказчик — пузатый коротышка с налитыми кровью голубыми глазами. Голос у приказчика был высокий, то и дело срывавшийся на визг. Этот же, наоборот, был черноглазым, говорил спокойным и уверенным басом. И все же они были похожи друг на друга. Он внезапно понял: одинаково холодный, ледяной взгляд, откровенно жестокий — вот в чем было сходство. Приказчик тоже, бывало, смотрел вот так, выкрикивая брань и угрозы. И ему представилось вдруг, что это и есть приказчик, что это он, поддев ногой узелок, поволок по пыли купленную им материю. Он купил эту ткань, чтобы им с матерью покрасивее одеться и пойти к той девушке. Но ведь приказчик не мог ничего знать: никому не было известно о его намерениях! Проведай коротышка, он наверняка поднял бы шум. Отчего? Какое ему дело? Но приказчик всегда всему препятствовал. Правда, особого вреда его действия не причиняли, разве что попадались не в меру робкие люди, — просто этот тип жаждал как-то напомнить о своем существовании, обратить на себя внимание, навязать себя, что ли. Когда его никто не ждал, когда о нем начисто забывали, приказчик вдруг являлся и, стоя у человека перед носом, глядя на него в упор, принимался вопить тонким голосом.