Детский дом и его обитатели - Лариса Миронова

– Позвольте…

– Нет, нет и нет! – И вот она уже улыбается ласково, добродушно, как хозяйка, которая «умеючи» и «играючи» управляется с та-а-аким хозяйством…

Метаморфозы в её настроении происходили мгновенно. Вот это театр! И никому ничего не докажешь. Отделение для «трудных»… Трудными, подлежащими лечению, были дети не только упрямые и непослушные, но и просто слишком подвижные, которым трудно долго сидеть на одном месте – они за урок раз пять с места вскакивают. Но ведь это возраст – двенадцать-тринадцать лет! Ну, ещё и темперамент. Потом уже, когда я с ними ходила в походы по выходным, то именно эти дети как раз и были самыми понятливыми и находчивыми в экстремальных условиях. И, кстати, слушались с полуслова. Игоря определили как «трудного» по единственной причине – в первый же день, как только его привезли в детдом, он убежал домой. Вернули – он, при удобном случае, опять убежал. После третьего побега его и поместили в больницу. Искать его не составляло труда – он был дома, с матерью и сестрой. Людмила же Семёновна зачем-то в таких случаях звонила инспектору по делам несовершеннолетних РОВД – и беглеца под конвоем водворяли на место. А убегал он рано утром, ещё до подъема – когда воспитатели ещё не пришли, а бдительность ночной «усыплена». Вахтер на первом этаже тоже пребывал в эти часы в полудрёме. Тыркнуть хлипкую задвижку и оказаться за дверью детдома – дело нескольких секунд. Можно выскочить и через окно.

Было и ещё одно обстоятельство, почему Игоря поместили в психушку – его мать числилась на учёте в психдиспансере с диагнозом «шизо». Шизофрения параноидальная, вялотекущая… В чём это проявляется, никто толком объяснить не мог, но этот именно диагноз ставили легко и без всякого специального повода. С таким же клеймом стояла на учете и мама Пучка. И вообще почти все мамы самых лучших наших детей. Познакомившись с ней поближе, я подумала, что это никая не шизофрения – просто очень похоже на обычную глубокую задумчивость. Женщина ни на один вопрос не отвечала сразу, она долго молчала. Но зато потом говорила очень точно, верно и без обычных дежурных слов, которые и делают такой разговор полупустым, неинформативным. У неё была, судя по всему, врожденная привычка хорошо обдумывать свои слова, прежде чем произносить их. Но было ли это заболеванием в прямом смысле? Мама Игоря, тихая, безответная женщина, часами сидела за кухонным столов в узкой, как пенал, комнатёнке, безжизненно положив перед собой свои большие тяжёлые руки и уныло глядя в одну точку.

«Это у неё всегда так, когда наступает обострение», – сказала мне сестра Игоря.

Но это было похоже на затяжную депрессию – и у этого состояния, возможно, были свои реальные причины. Возможно, предательство близкого человека, которое так и не «уложилось в голове»… Депрессия, конечно, не заболевание, не диагноз, это всего лишь расстройство! Оно может пройти и без специального лечения, если изменить условия, которые это состояние вызвали. Или, если это невозможно, – отношение к ним. В любом случае, человеку, погруженному в депрессию, категорически нельзя причинять дополнительную моральную травму. В этом случае, всё было ровно наоборот. К врачу её отвела собственная дочь.

Мои детдомовские детки были искренне привязаны к своим мамам, нежно их любили и мечтали жить с ними всегда. Но чтобы подросток так рвался к себе домой, как это было в случае с Игорем, я видела впервые. Он также нежно любил и сестру, хотя взаимности там особой не было. Сестра вскоре погрузилась в личную жизнь, вышла замуж, мужа привела в эту же комнату – со всеми вытекающими последствиями… Но Игорь по-прежнему продолжал её любить нежно и трогательно. Он никогда не позволял себе сказать что-либо неуважительное о своих родных. Голос его начинал и уходил в нервную хрипотцу, когда он рассказывал о своей матери, о том, как ей сейчас тяжело.

Вот это и было неразрешимой загадкой для меня – эта их трепетная, страстная любовь к своим матерям, которых они и видели-то не часто, а когда видели, то у тех глаза были залиты «под завязку». Конечно, не все были такими пламенными патриотами своего дома. Но всё-таки… У домашних детей, однако, всё было иначе. Сужу по школе.

Бельчиков говорил о своей лишенной прав мамаше – только на «вы». Кстати, только здесь я встретила детей, которые ещё по-старому говорили своим родителям «вы», некоторые называли их по-старинному уважительно – «папаша» и «мамаша». Или «мамочка». Бельчиков называл свою родительницу только так – мамочка. Его мамочка рожала детей непрерывно – каждый год, и он просил меня, когда шёл в субботу домой, что-нибудь «для маленького». Был ещё один трудный – Олег (Ханурик), его тоже положили в психушку «для профилактики». Когда я получила первый отряд, Олегу как раз исполнилось четырнадцать лет. Числился он, как и многие его товарищи, в седьмом классе – ибо большинство детдомовцев именно числились в школе, а не обучались.

Было дико и нелепо выслушивать «умные» суждения серьёзных людей о том, что «детдомовцам грамота не нужна». И если бы только школьной «самодеятельностью» дело ограничивалось… Татьяна Семёновна в «узкий круг посвященных» педагогического Олимпа была вхожа, она и спускала экстравагантные новости такого рода уже в наш круг. Многие относились к этим «вестям» как к обычным «побрехушкам», но мне так уже не казалось – я видела это на практике. Ведь мои воспитанники были старшими. Ну и опыт работы в школе – нельзя было не заметить принципиально разного отношения к детям.

А может, такие как она имели задание формировать определенное общественное мнение, вбрасывая такие вот пропагандистские бомбы? Одна инспектриса из наробраза говорила «за чаем» вполне открыто: «Они генетически привыкли быть холопами, права качать не посмеют»… И ещё: «Рабочих рук не хватает, а это – дешёвый резерв…»

… Из родных у Олега была только мама. В дошкольный детдом попал трёх с половиной лет. До того жил с мамой в коммуналке, в центре Москвы… Как-то соседи заметили, что их комната второй день не отпирается; решили взломать дверь. На диване с отвалившейся спинкой, под рваным байковым одеялом обнаружили труп. Экспертиза показала – смерть наступила от алкогольного отравления… Ребенок двое суток, а может, и больше, питался скудными объедками со стола – сухими кусками булок (мать работала на пекарне и с работы всегда приносила булки), а пил Олег то, что плескалось на дне бутылки. Иногда там оказывался разбухший окурок… Олег выжил в этих диких условиях только благодаря заботе сердобольных соседей. Его в тот же день отвезли в детприёмник, а труп матери отправили в морг. В детприемнике – сборном пункте для приёма брошенных крох он молчал, не произнося ни звука, даже не плакал. Душа его закрылась для всех… Когда я приехала в детприёмник взять выписку из его личного дела – справка нужна была для психушки, сотрудница вдруг вспомнила Олега:

– Дикарёнок, дикарёнок как есть…

– Что вы такое говорите!

– Волчонок, только не воет. Да! Такой вот он был.

– А много ли детей к вам поступает? – спросила я, с удивлением разглядывая мощные стены пристанища несчастных детей, – вооруженная охрана, всюду решетки…

– Это закрытая информация, – сказала она строго.

– А всё-таки?

– Ну, могу сказать сравнительно: до войны детей в детприёмники поступало в десять раз меньше. Ведь теперь рожают как котят – не надо, так можно и в ведро…

– Ненужных котят всё-таки люди топят, – мрачно говорю я, ужасаясь столь дикому сравнению.

– Вот именно – люди… Людишки! Обмельчал народ. Твари! Разве это люди?

Желчно говорит, злобно. То, что мне рассказали в дошкольном детдоме об Олеге, почти в точности совпадало с тем, что говорили о нём в детприёмнике. Мои личные впечатления не противоречили тому, что я узнала от его бывших воспитательниц: Олег по-прежнему оставался всё тем же дикарёнком… Напряженный взгляд при виде незнакомого человека, взъерошенность во всём облике. Курил, похоже, с пелёнок. В детдоме промышлял бычками. Такой он и был – угрюмый, замкнутый. Голос его слышала только, когда он кашлял. С наступлением осенних холодов кашель превратился в глухое буханье. Кашлял «как в бочку». Однако к врачу не шёл…

Однажды, придя на работу, я не обнаружила Олега – его не было ни в столовой, ни в отрядной. Но вот ребята сказали, что он в спальне. Иду туда – сидит в куртке, на ногах грязнущие кеды. Липкие следы на полу, иду осторожно, не поскользнуться бы.

– На карьере у Тараконовки отсиживался, – шепчет мне на ухо Медянка.

Таракановка – речка, сток, где течёт теплая вода ТЭЦ. Детдомовцы там купались с апреля по октябрь. Искупавшись, грелись у костра и жарили голубей…

Когда я вошла в спальню, он вскочил, метнулся, затравленно избираясь, – куда бы спрятаться? Сработал инстинкт дикого зверька… И, пожалуй, прыгнул бы из окна, да силёнок не хватило. Упал на постель. Взгляд мутный… Подошла. Села рядом. Беру его руку – посчитать пульс. Не сопротивляется. Замер. У него высокая температура. Помогаю раздеться, лечь поудобнее. Принесла из бытовки второе одеяло. Хотела позвать врача, взревел от возмущения. Ладно, буду лечить сама.