Сейчас и на земле - Джим Томпсон

– Эй, постой! Что ты там потащил?

– Позиция 4, – на ходу бросает похититель, – их ждут в...

– Подождут. Что ты взял?

– Черт побери. Полдюжины штук. Скажу вам потом...

– Полдюжины! Да я же отсюда вижу, что все восемь. Что там у тебя? Кронштейны для баков?

– Точно. Номер скажу потом...

– Нет уж, изволь сейчас. Да вы что, ребята, очумели? Вы что, не знаете, что мы должны вести учет? Мы что, должны на части разрываться? У нас же сопроводиловок будет меньше, чем деталей для сборки.

А иногда так:

– Эй, подожди! У крыльев этих деталей прорва! Скажи им, чтоб как следует у себя посмотрели.

– Да нет у них ни черта, Дилли. Они уж неделю плачутся из-за них. Лучше я их возьму, а если вдруг окажется...

– Мун! Мун!

– Чего тебе, Дилли?

– Здесь наш приятель хочет стащить стационарные трубки, но у крыльев их и так завал.

– А ну-ка, положи на место! – приказывает Мун, мрачно глядя на экспедитора.

– Бога ради, Мун. Они мне позарез нужны.

– Не неси чушь. Там у них в цехе полно стационарных трубок.

– Но им нужна трубка Пито. Я и хотел...

– Так и думал, – хмуро констатирует Мун. – Хотели переделать их в трубки Пито. Вот подождите, узнает об этом матконтроль.

– Да брось ты, Мун.

– Давай, давай, клади. – И сакраментальный вопрос: – Что это с вами, ребята, такое? Вы что не знаете, что ли, что мы обязаны вести учет? Мы что, должны зарегистрировать пятьдесят стационарных трубок и ни одной трубки Пито, тогда как у нас по двадцать пять тех и других?

Самый ужасный трюк, к которому прибегают экспедиторы, – это когда они забирают детали прямо из покрывочного или гальванического цеха, ничего не сообщая нам. Еще один – это переделка одних деталей в другие без составления акта. Правда, существуют правила, запрещающие подобные вещи, но заводское начальство старается смотреть на это сквозь пальцы. Здесь действует один закон: для преодоления прорыва все средства хороши, а дальше хоть трава не расти.

Если бы все дело было только в этом, я, наверное, мог бы радоваться, потому что при такой неразберихе с меня и взятки гладки и никакие задержки и нехватки на одного меня взваливать нельзя. Мне от этого не легче, но все же. И тем не менее я, кажется, нашел другой выход. Весь этот базар и бесконечные споры не по мне. На мой взгляд, все можно разрешить проще и без излишней нервотрепки. На самом деле все упирается в систему учета. Ее нельзя исправить, ее надо в корне поменять. На данный момент запчасти регистрируются по местонахождению на складе и по принадлежности к той или иной сборочной линии, так что одна деталь сегодня может находиться в одном месте, а завтра в другом. Эти вечные перемещения ничего, кроме вреда, им не причиняют. Из-за этого мы можем зафиксировать дефицит какой-нибудь детали, тогда как их у нас избыток, и, соответственно, наоборот. Следовательно, единственный способ не проглядеть наличную деталь – это искать ее с первой строки первой страницы учетной книги до последней строки последней страницы. Но здесь главная сложность в том, что все детали комплектуются в расчете на двадцать пять самолетов. Что вытекает из этого? Я полагаю, что парень, выдумавший эту систему, даже не представлял себе всех последствий. Чтобы получить энное количество одной детали, учетчику нужно сделать ровно тридцать записей! К тому же в учетной книге нет специальной графы для даты поступления и отправления. Чего ж тут удивляться, что мы никогда ничего толком выяснить не можем, когда ругаемся с другими отделами? Здесь все слово за слово, вернее, на одно наше слово мы слышим целый поток возражений, и мы же еще и всегда виноваты. Но ближе к делу. Так вот насчет успехов. Час с чем-то я теперь провожу на сборочных линиях, отслеживая детали, которые совершают обращение между нами, и выявляю действительные нумерации новых деталей. Казалось бы, чего проще – спроси их, и все, но дело в том, что многие авиадетали заначивают. Затем я возвращаюсь на склад и, как правило, нахожу ряд деталей, которым здесь не место. Конечно, у посыльных были и есть инструкции, обязывающие их приносить нам только те детали, от которых отказались другие склады, и они божатся, что так и делают. Но если нет, а это случается сплошь и рядом, то что ты тут поделаешь? Работа посыльного для новичков – мало кто остается на ней дольше испытательного срока. К тому моменту, когда ты пошлешь рапорт на посыльного, – а я этого ни разу не делал, – его и след простыл: он давно в каком-то другом отделе или цехе. Так что, повторяю, тут ничего не поделаешь. Да и, надо признаться, не одни посыльные всегда виноваты. Скажем так, половина на половину. Честно говоря, больше всего бед у меня из-за Муна. Он все время забывает записывать детали, которые получает. Или вместо номера детали записывает название, а это не одно и то же. Мы, например, получаем три или четыре сотни различных типов шпангоутов, и отличить их по названию или описанию невозможно. Особенно когда твой словарь ограничен, как у Муна. Это можно сделать только по номеру. Не меньше неприятностей от Гросса. Но он это делает нарочно. Я совсем не могу положиться на его учет. Все приходится переучитывать. Что касается Мэрфи, то он аккуратен и собран и ко мне относится дружелюбно. Но у него свои заскоки: он может написать все вверх ногами и в разном порядке – «31» вместо «13» и "Э" вместо "Е". В известном смысле все имеет и свои хорошие стороны, как и в случае с экспедиторами, но все равно мне это не по душе. У меня такое ощущение, что рано или поздно я сорвусь. Меня так и подмывает как-нибудь все выложить Муну, заставить Гросса все исправить или катиться к чертовой матери, а Мэрфи сходить к глазнику. Но, разумеется, я этого не сделаю. Надо приноравливаться.

Во время работы я не хожу в туалет, не отойду воды попить. У меня просто нет времени. На обед всего тридцать минут, а только минут пять нужно, чтобы выйти с завода и где-нибудь приткнуться, и еще пять, чтобы вернуться. Это как минимум, если я не хочу глотать свой обед на бегу, даже не покурив, а надо еще попить и сходить в туалет за счет компании. Все так делают. Так что как только раздается гудок, я бросаюсь к двери, и две тысячи работяг бегут наперегонки. К тому моменту, когда я выбегаю, сидячих мест вдоль стен сталепрокатного цеха уже не отыщешь. Вижу единственное оставшееся местечко подальше и мчусь туда.

– Эй, дурья башка! – окликает кто-то.

Не оглядываюсь.

– Эй ты, хрен собачий!

Убыстряю шаг. Остановиться – значит, признать, что у тебя есть кликуха. Пробираюсь вдоль стены и, если нет указания «Запретная зона», сажусь, на ходу откручивая крышку бутылки из сумки с обедом, чтоб не терять ни секунды драгоценного времени.

Да, мне это не нравится. Когда меня впервые окликнули вот так, я побелел, остановился как вкопанный и спрашиваю: «Кто сказал?» А это паренек лет двадцати, такой аккуратненький, весь так и светится добродушием. Он даже опешил. Пробормотал что-то вроде: «Да чего ты...» – а кто-то из стоявших рядом встрял, дескать, шуток не понимаешь и прочее. Я и пошел себе и больше никогда не останавливаюсь. Но мне это не нравится. Я не говорю, что меня раньше не называли всякими именами. В каптерках отеля и в лагере нефтяников приходилось слышать и похлеще слова. Стоит сплошная матерщина, и, если тебе от этого тошно, как мне, стараешься всеми силами выбраться оттуда, но потом все равно приходится возвращаться, и становится еще хуже, особенно когда тебе тридцать пять и понимаешь, что выбраться некуда.

Кстати, раз уж мы об этом. За те десять недель, что я здесь, слова «х...», «п...», «е...ть» мне приходилось слышать столько, сколько потом за всю жизнь не слышал. Они срываются с уст каждого, от управляющего заводом до последнего работяги. Пока поднимаешься в контору управления, услышишь их раз пятьдесят за час, даже женщины и девушки настолько привыкли к этому, что бровью не ведут. Запчасть – е...ная. Металлопрокатный опять е...т мозги. Если эти зае...бы из конструкторского не сделают того-то и того-то, мы им дадим п...ы. Дизайн зае...сь (или х...вый). Если в чем-то сделал ошибку – е...нулся или ох...л. Не знаю, почему эти словечки так любят в авиапромышленности, но причина, наверное, есть. Я все хотел написать на сей счет Бену Боткину, даже сделать небольшое эссе, только не стал. Если уж и буду писать, так свой рассказ. Я его уже почти закончил и, может, хоть что-нибудь на нем заработаю. Во всяком случае, надеюсь.

Вообще-то всякие непристойности на заводе слышишь реже, чем где-нибудь. (Я понимаю, что у вас сложилось обратное впечатление.) То, что слышишь, звучит не так мерзко, как во внешнем мире. Во всем этом есть что-то добродушное. За все время моего пребывания здесь я слышал только одну неприличную историю из тех, которые не перескажешь в церкви.

Сан-Диего до того, как здесь зародилась авиастроительная промышленность, не без основания называли «городом живых трупов». Здесь не было промышленности, не было строительства; кроме климата, никаких преимуществ. Молодым, падким на развлечения людям, которые к тому же могли зарабатывать на жизнь, делать здесь было нечего. А вот старикам, да еще со скромным доходом или пенсией, более привлекательного местечка для жизни (и для смерти) не сыскать. Когда начался этот оборонный бум, город не сразу мог проснуться от спячки. В конце концов, конечно, проснулся, но еще долгое время для отцов города идея стопроцентного роста населения ассоциировалась с аналогичным ростом цен на жилье и житье. Житье здесь сейчас не дешевое и даже не умеренное, однако в дело вмешалось правительство и... Но вот вам эта история.