Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Эдита Пьеха, 6 лет

Потом и я заболела туберкулезом. Меня спасать уже было нечем, но это была неострая форма, как у брата. Чем-то меня лечили, но это все было на фоне постоянного чувства голода…

Помню, однажды на улице к маме обратился немецкий офицер – «фрау». А мама родилась в Пруссии и знала немецкий язык. Он спросил, где можно постирать рубашку, и мама согласилась. За работу он принес нам котелок супа – ну это было для нас тогда уже лакомство! Мама тоже пошла на шахту сортировщицей…

Помню, как мама брала в руки мандолину, на которой сама научилась играть, и пела грустные польские песни. «Иди ко мне, – говорила она, – пой со мной вместе, в горе надо петь». Она была католичкой, пела в хоре костела. Мамочка, ее звали Фелиция, была сильной женщиной – в 36 лет остаться вдовой, через 3 года похоронить сына, перенести Первую и Вторую мировые войны, одна из 6 детей в своей семье, она была голодной всю жизнь, по карточкам жила до самой смерти. Сломала ее болезнь в 66 лет…

В 43-м я пошла во французскую школу при костеле. У нас были классы для девочек и классы для мальчиков. Рядом со школой вырыли бомбоубежище – глубокий подвал для гражданских людей и для детей. Там мы часто сидели, ждали, когда все закончится. Жестокое время! Дети не должны сидеть в бомбоубежищах, дети не должны голодать…

Иногда по дороге в школу мы видели колонны военнопленных, которых вели на шахты. Я не знала русского, но у нас были русские дети, и мы знали, что это русских военнопленных привезли для работы на шахтах. Они шли в расшнурованных ботинках, в шинелях без ремней, небритые. Мы провожали их, отдавали свои скудные завтраки – какие-то кусочки съестного, хлеба ломтик, а потом бежали в школу.

Однажды наша учительница сказала нам: «Мы будем учить песню, которая будет нашим секретом». Она очень рисковала. И мы тихонечко пели вполголоса, класс девичий был, человек 20. А вот когда грянула весть об окончании войны, она сказала: «Теперь вы должны бежать на улицу и петь во весь голос нашу «Марсельезу» – это гимн людей, которые боролись за свободу!» И мы бежали по главной улице и пели громко-громко. Я и сейчас помню все слова!

(В тесной гримерке с высоченным потолком буквально взметнулась потрясающей красоты «Марсельеза», может быть, одна из лучших песен человечества. Эдита Станиславовна допела ее до конца. Напеть слегка и поставить точку раньше она не посмела – память, наверное, не дала!)

Я и домой прибежала с песней. Мама удивилась и сказала: «Это же гимн Франции, откуда ты его знаешь?»

Я сказала маме, что это был наш секрет, а теперь можно петь! Она сказала: «Ты меня научишь!» У нас дома говорили на польском, в школе я училась на французском, а на улице чаще был немецкий. Помню, как в день Победы в школу принесли большую посылку с печеньем, и нам всем раздавали. Каждому досталось по одной или по две печеньки, но это не мешало нашей радости…

Со мной всегда эта довоенная фотография. Мне два годика, я в белых ботиночках, в красивом платье маминых рук – мама была портнихой. Я рядом с Павлом, ему 12 лет, это его конфирмация, первое причастие – большой праздник у протестантов. На его рукаве белая лента, как положено. Он в костюме с галстучком. Папа тоже в костюме и при галстуке. Еще не было войны, и мы все нарядные! Карл Маркс писал об угнетении рабочих капиталистами, а когда папа умер, я получала сиротскую пенсию до 18 лет, которая больше, чем моя пенсия народной артистки Советского Союза…

Столько воспоминаний! А это моя первая военная фотография. Мне 6 лет, я пошла в школу. В семье бедно и голодно. Стараниями мамы из двух старых платьев – одно бежевое, другое коричневое – на мне новое школьное плать ице. Она мои волосики накрутила на папильотки бумажные, нашла кусочек коричневого крепдешина и сделала бант. Но я попала под дождик, бантик повис, и я сижу здесь как мокрая курочка. Мама потом чуть не плакала: «Зря я последний кусочек сахара на бантик пожертвовала». Это чтобы бантик был жестким, крахмала не было…

После Победы мы стали собираться в Польшу. У меня появился к тому времени отчим Ян Голомб, который был коммунистом, он тоже пускал поезда под откос и первым подал документы в миграционную службу. Мы оказались в огромном эшелоне, в товарном вагоне, ехали неделю, не меньше, все спали вповалку на сене…

Закончилась моя война в 46-м, когда мы приехали в Польшу. Сосновый лес, свежий воздух лечили меня. Отчим завел курочек, и мама каждое утро давала мне свежее яйцо, и у кого-то доставали молоко. В общем, зарубцевались мои каверны в легком, заглушили мою болезнь. Но жизнь и здесь была, как во Франции – по карточкам. Про войну нельзя забыть! На уроках истории я узнала, что такое была фашистская оккупация для Польши. Почти 6 миллионов поляков погибли, детей в том числе. Фашисты издевались над Польшей в полную силу. На всю жизнь я тогда запомнила слова учительницы о том, что фашизм остался в истории каждой польской семьи. В нашей семье мамин брат дядя Феликс погиб в Освенциме, ему не помогло то, что он женат был на немке. Меня потрясла книга Зофьи Налковской[7], польской писательницы, я узнала о том, как в Освенциме детей отбирали для работы. Если дотянулся росточком до провода, то зажигается лампочка и значит, годишься для работы. А если лампочка, не зажглась, значит, мал – в газовую камеру. Война несовместима с детством! Я люблю памятник – девочка на руках у воина в Трептов-парке в Берлине. Для меня это очень символично – армия должна защищать!

Когда после окончания педагогического лицея в Польше я приехала в Ленинград учиться на психолога и пришла однажды в семью блокадников, была потрясена тем, что узнала о блокаде. Особенно меня поразила история Тани Савичевой, ее дневник и последняя запись: «Умерли все, осталась одна Таня». А ведь я сама голодное дитя войны. И вот однажды на гастролях в Горьковской области (теперь Нижегородской) я случайно узнаю, что мы проезжаем мимо кладбища, где похоронено 400 ленинградских детей и Таня Савичева среди них. Я попросила завернуть туда. И что же – там могилка на могилке. Детишки, одни детишки. И везде на оградках пионерские галстуки. Это было еще время пионеров. Там, на могилке Тани Савичевой, где увидела ее фотографию, я дала себе обет – обязательно буду петь в этом поселке для тех, кто спасал ленинградских детей, ставших моими земляками. И был концерт на лесной поляне. Собралось много народу, кто-то даже из больницы сбежал. Именно сюда, в рабочий поселок Шатки, везли голодных до смерти детишек по Ладоге, ледовой «Дороге жизни». Какую-то часть детей удалось спасти, а 140 детишек умерли. Поднялась на сцену пожилая женщина, на чьих руках умерла Таня, – 2 года девочка боролась за свою жизнь, не могла ходить и почти не видела, но хотела жить и боролась с туберкулезом. Я познакомилась с воспитательницей, которая принимала тех детей. Их привозили на открытых грузовиках, в основном уже безнадежных – кожа и кости. И в журнале регистрации писали – «принят на довольствие», а через день, другой – «снят с довольствия». На концерте я бросила клич – открыть здесь памятник детям, погибшим в Великую Отечественную войну. И везде, где я была на гастролях, объявляла номер счета и от своих концертов делала взносы. А через несколько лет, в мае 2010-го меня пригласили на открытие мемориала и присвоили титул – «почетный гражданин поселка Шатки». То есть я – выжившее дитя войны – протянула руку невидимой дружбы и солидарности тем блокадным ребятишкам. Мы породнились…