Судный день - Анатолий Приставкин

– А этот Васильев… который Толик, часто к вам приходил?

– Часто, – просто сказала Зина.

– В какое время?

– В какое… Ну, когда ему хотелось.

– А все же?

Зина вздохнула, грустно посмотрела на прокурора.

– Вечером… После работы…

– И ночью?

– Да, – после паузы произнесла Зина; зал грохнул. Вот он, долгожданный обвал в горах!

Но прокурор был невозмутим. Он заглядывал в свой листочек и долбил и долбил, как дятел, в одну точку.

– В то утро он у вас был? Я имею в виду девятнадцатое апреля?

– Да, – сказала Зина.

– Он приходил к вам или… Простите, к вашей племяннице Кате?

– Ко мне, конечно, – ответила живей обычного Зина.

– Почему «конечно»?

Тут Зина замолчала и растерянно впервые, кажется, посмотрела в зал, будто искала там поддержки. Но холодны были едва освещенные лица в первых, видных отсюда рядах, да и не видела Зина сейчас этих лиц. Она смотрела вообще в зал, а может быть, просто в темноту, которая была символом ее прошлого. Не тот ли жадный до чужих подробностей зал, желавший что-то всегда потребить от ее жизни: сплетен ли или ее самою, окружал до сих пор в той, отрезанной судом, жизни?

– Катя – девочка, – ответила она тихо. – А у меня с Толиком совсем другое… Я мечтала… Я о семье…

Тут уж бабы не сдержались, не для того они ждали и прорвались в клуб, чтобы столько молчать.

– Семьи? А ты знаешь, что такое семья? Сучка ты!

– Бардак устроила!

– Девочка! Девочка? А где эта девочка?

– Людей сгубила!

Но тут и кто-то из мужчин не выдержал и крикнул громко, сложив руки рупором:

– Ишь раскудахтались, дуры! А то не понимают, что себе мужиков не сманили, так другим завидуют!

И тут поднялось: свист, крики, визг, и даже Зина на сцене будто сжалась от всей разразившейся кутерьмы в зале.

Но поднялась Князева, и оттого, что стояла и строго ждала, глядя в зал, крики постепенно утихли, хотя женщины долго еще не могли успокоиться, и слышно было в наступающей тишине, как чья-то жена пытается вытащить мужа из рядов и вообще из суда, оттого, что он, дурачок, наслушавшись здешних неприличностей, потащится туда же… А муж никак не хотел уходить и негромко уговаривал жену, внушал, что никуда он не потащится, ясное дело, но дослушать историю надо, потому что страсть как интересно.

«У вас, мужиков, у всех интерес одинаковый…» – резонно отвечала жена и вывела упиравшегося мужа за дверь.

– Успокоились? – спросила Князева. – Самых громких предупреждаю, будем выводить. Продолжайте! – кивнула она Зелинскому. – У вас еще вопросы к свидетелю есть?

– У меня есть, – вдруг сказала Ольга и обратилась к Зине. – Вы Васильеву обещали свой дом? Вы что же, его купить собирались своим домом, да?

16

Зина догнала Толика, это произошло перед самой проходной. Она почему-то решила, что сейчас Толик уйдет за каменные стены завода и она уже не сможет его найти.

Она крикнула издалека: «Толик! Толик!» Он оглянулся и сразу все понял. Подтолкнул Костика вперед, иди, мол, и не глупи: все, что мог, для тебя сделал… Он повернулся к Зине, сознавая, что сейчас для него и должно все решиться. «Пан или пропал!»

– Я тебя обыскалась, – произнесла Зина торопливо, запыхавшись, глядя ему в лицо. Она будто ощупывала, осматривала его, желая убедиться, что он весь перед ней такой же, как всегда. – Все меня бросили, – торопливо говорила она. – Все, все…

– Я не бросал, – сказал Толик. – Я тебя ждал у дома.

– Мог бы тогда и зайти!

– Не мог, – ответил он.

Она не стала спрашивать: «почему». Сама поняла. Да тут и понимать нечего.

– Ладно, – сказала. – Мне твоя помощь нужна.

– С Чемоданчиком? – уточнил он.

Зина оглянулась, произнесла, понижая голос:

– Боюсь я его… За Катерину боюсь…

– А что она?

Зина махнула рукой.

– Дура. Наверное, думает, что мне лучше делает…

– А себе? – насмешливо спросил Толик. – Чем ей-то плохо? Откормится на трофейном шоколаде… Забуреет… Нарожает ему маленьких Чемоданчиков… Крошечных таких, но все вылитые папа, под копирку… В галифе и шляпе!

– Как ты можешь шутить! Толик! – сказала Зина. Но вовсе не разозлилась, не тот настрой был у нее. – Он ведь хочет… – И снова при этом оглянулась, глаза ее тревожно блестели. – Он вместе с Катькой хочет и дом мой забрать!

Вот теперь все стало понятно: влипла Зинаида, так подумалось. Влипла по самые уши. Потому и прибежала сама, иначе стала бы она бегать по поселку да высматривать на зорьке Толика!

Он так и сказал, хоть прозвучало это, наверное, жестоко:

– Влипла, значит, Зинок.

– По твоей же милости! – воскликнула она. – Ты его привел! Ты!

Что было ей ответить? Не привел бы, так сама сидела, отсиживала срок… Как там в песенке: «А на дворе хорошая погода, а в небе светит месяц золотой, а мне сидеть еще четыре года, душа болит и просится домой…» Но сказал он другое. Сказал, что ловок оказался Василь Василич! Ловок, что и говорить!

– Не знаю, кто из вас ловчей, – без злобы произнесла Зина, полезла куда-то за лифчик и достала бумагу. – Вот, – со вздохом сказала она, – то, что ты хотел… Дарственная…

Толик хотел обидеться на это «ловчей», и уж готовы были сорваться слова: «Спасибо, нашла с кем сравнивать», но бумага, но последнее, что она сказала, круто меняло дело. Не до обид, когда поживой пахнет! А уж это он чувствовал на расстоянии, не ошибался!

– Дарственная? – спросил осторожно, боясь спугнуть счастливое мгновение. Все смотрел на ее руки, держащие драгоценные бумаги.

– Ага. Тут ты обозначен хозяином дома… – сказала Зина, и вдруг, заметив его непроизвольное движение к бумаге, ах, как не вовремя он выдал себя. – Не торопись, – произнесла жалобно, прижимая бумагу к груди. – Твое это… Твое…

– Значит, испугалась? – спросил Толик язвительно, и чего, спрашивается теперь, лез на рожон, сам понять не мог. Видно, заело. – Испугалась, Зинок, что чужие руки дом приберут?

– Испугалась, – кивнула Зина и стала сморкаться. Но не заплакала, сдержалась. – Не того испугалась, о чем ты думаешь… Я испугалась, что чужие руки… Чужие… Катерину…

– Голову бы проломить ему! – вдруг сказал Толик зло, вспомнив утреннюю сцену с Чемоданчиком, как тот отодвинул Толика, будто не он привел Василь Василича в этот дом. Прошел и говорить не пожелал. Такая-то его благодарность.

Но Толик тут покривил душой, перед собой покривил. Втайне он знал, что зависит от Чемоданчика, от тех «игрушек», которые тот привозил. Смягчаясь, он добавил:

– Только сидеть не хочется из-за такого… Все мои концы у него… Он и донести может!

– Он и меня грозился посадить! – подхватила Зина. И тут, будто опомнившись, приникла к Толику, отдаваясь полностью в его руки, как бывает, когда бабы теряют себя, когда не помнят ничего, кроме своей мучительной, в единый миг, жертвенной отдачи. – Ты меня любишь? Или… – спросила, будто упрекая, но вовсе не упрек тут что-то значил. Просто надо было ей себя в этот момент как-то оправдать. – Или… Тебе только это от меня нужно?

«Это» – бумага, которую она продолжала прижимать к груди.

– Не доверяешь? – с вызовом спросил Толик, считая, и правильно считая, что дело сделано и бумага сейчас будет у него. – Не давай! А я и сам не возьму!

Зина почувствовала его уверенность в себе и непривычную для нее жестокость, которая тем не менее ей нравилась. Вот же, не умасливал и не сменил тона, поняв, что выиграл свое. А был тем же Толиком, каким, как ей казалось, она его знала.

– Я не тебе. Я себе не доверяю, – попыталась она оправдаться. Да, в конце же концов, должна она выговориться и все выложить, что у нее наболело. А кому сказать, если не Толику, единственному, который ее мог сейчас понять. А если уж он не поймет, то к чему тогда ее жертвы!

Зина пристально вглядывалась в него, желая в этот особый для нее момент последним чутьем разобрать, пока документ еще был у нее в руках, то ли она делает и тот ли он человек, которому вверяет, по сути дела, свою судьбу?! И оттягивала, до последней минуты оттягивала самый момент отдачи, а вдруг сердце да шепнет, да подскажет, или знак какой будет, и сразу откроется ей в ее внутренней смуте истина… Так, мол, а не иначе!

А пока говорила, спешила выговориться, занять наступившую внутри пустоту… О том, как вдребезги упился Чемоданчик, руки по сторонам, в сапогах прям и брякнулся… Как скотина… Побежала она, а юриста, ясное дело, в конторе нет, он дома еще подтяжки набрасывал… Даже не хотел ей бумагу отдавать, все приглядывался, не сошла ли баба с ума, что так рано прибежала, а до того ходила, мучила месяц, осторожненькой была, раздумчиво неторопливой… Еще бы быть ей неторопливой, когда все полетело с утра кувырком, да разве это юристу объяснишь? В голове путалось, когда возвращалась, и тут увидела издали, как яблочки ее золотые летят из корзинки… Сердце-то и закатилось… Совсем зашлось, уж чего она кричала, не помнит… А все-то из-за этой бумажки…