Пушкин и 113 женщин поэта. Все любовные связи великого повесы - Литагент «АСТ»

Г-н Ризнич не отказывал ей в средствах во время жизни в Италии, и показание Зеленецкого, будто она умерла в нищете, презренная матерью мужа, неверно».

Такова эта вторая версия. Утверждению Ризнича, будто жена его осталась совершенно холодна к исканиям Пушкина, смело можно не давать веры: известно, что мужья в подобных случаях обычно узнают правду последними и, даже узнав, все же бывают склонны в беседах с посторонними людьми отрицать ее вопреки всей очевидности. Признания, содержащиеся в стихах поэта, совершенно определенны и не оставляют никаких сомнений насчет отнюдь не платонического характера его связи с одесской красавицей.

Нельзя, впрочем, не заметить, что стихотворными признаниями надо пользоваться с большой осторожностью. Цикл стихотворений, бесспорно относящихся к Ризнич, не может считаться окончательно установленным, и многие недоумения из этой области, вероятно, никогда не будут полностью разрешены.

Старые комментаторы были в этом отношении весьма щедры и охотно относили к г-же Ризнич чуть ли не все любовные стихи, писанные в Одессе и в первые годы после отъезда оттудА. П. Е. Щеголев, пересмотревший заново этот вопрос, напротив, выказал излишнюю придирчивость и ограничил цикл Ризнич всего двумя элегиями («Простишь ли мне ревнивые мечты» и «Под небом голубым страны своей родной»), да двумя строфами из шестой главы «Евгения Онегина». Проделав подробный анализ этих стихов и дав на основании его определенную характеристику чувства, внушенного Пушкину Амалией Ризнич, Щеголев уверенно отвергает другие, позднейшие стихотворения, как несовпадающие с этой характеристикой. Он совершенно не принимает в расчет изменчивости и текучести душевных процессов, периодических приливов и отливов, постоянно совершающихся в эмоциональном мире человека, Щеголев словно стремится защитить Пушкина от обвинения в непоследовательности мыслей и чувств. Но как быть, если поэт сплошь да рядом действительно являлся непоследовательным?

Пушкин познакомился с Амалией Ризнич летом 1823 года. Более чем вероятно, что первая их встреча произошла в одесском оперном театре.

Но уж темнеет вечер синий,Пора нам в оперу скорей:Там упоительный Россини,Европы баловень — Орфей.Не внемля критике суровой,Он вечно тот же, вечно новый,Он звуки льет — они кипят,Они текут, они горят,Как поцелуи молодые,Все в неге, в пламени любви,Как закипевшего АиСтруя и брызги золотые…А только ль там очарований?А разыскательный лорнет?А закулисные свиданья?A prima donna? а балет?А ложа, где, красой блистая,Негоциантка молодая,Самолюбива и томна,Толпой рабов окружена?Она и внемлет, и не внемлетИ каватине, и мольбам,И шутке с лестью пополам…А муж в углу за нею дремлет,Впросонках фора закричит,Зевнет — и снова захрапит.

Как это всегда бывало с Пушкиным, любовь, а за нею ревность, зародились с чрезвычайной быстротой. Л. С. Пушкин, описывая пребывание своего брата на юге, рассказывал, что «любовь предстала ему со всей заманчивостью интриг, соперничества и кокетства. Она давала ему минуты восторга и отчаяния. Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст под 35 градусами жара».

Если приведенные строки намекают действительно на Амалию Ризнич, а не на какую-либо одесскую или кишиневскую даму, то можно допустить, что роман Пушкина с «негоцианткой молодою» начался еще летом 1823 года, сразу же после его приезда в Одессу. 30 апреля следующего года, т. е. еще до начала летней жары, г-жа Ризнич получила заграничный паспорт и вскоре навсегда покинула Россию.

Наиболее подробное описание этой любви содержится в известной элегии, созданной приблизительно в середине октября 1823 года:

Простишь ли мне ревнивые мечты,Моей любви безумное волненье?Ты мне верна: зачем же любишь тыВсегда пугать мое воображенье?Окружена поклонников толпой,Зачем для всех казаться хочешь милой,И всех дарит надеждою пустойТвой чудный взор, то нежный, то унылый?Мной овладев, мне разум омрачив,Уверена в любви моей несчастной,Не видишь ты, когда в толпе их страстной,Беседы чужд, один и молчалив,Терзаюсь я досадой одинокой;Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!Хочу ль бежать: с боязнью и мольбойТвои глаза не следуют за мной.Заводит ли красавица другаяДвусмысленный со мною разговор:Спокойна ты; веселый твой укорМеня мертвит, любви не выражая.Скажи еще: соперник вечный мой,Наедине застав меня с тобой,Зачем тебя приветствует лукаво?Что ж он тебе? Скажи, какое правоИмеет он бледнеть и ревновать?В нескромный час меж вечера и света,Без матери, одна, полуодета,Зачем его должна ты принимать?Но я любим… Наедине со мноюТы так нежна! Лобзания твоиТак пламенны! Слова твоей любвиТак искренно полны твоей душою!Тебе смешны мучения мои;Но я любим, тебя я понимаю.Мой милый друг, не мучь меня, молю:Не знаешь ты, как сильно я люблю,Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

В черновом наброске соперник представлен еще рельефней:

А между тем соперник мой надменный,Предательски тобою ободренный,Везде, всегда преследует меня.Он вечно тут, колена преклоня.Являюсь я — бледнеет он [порой],Иль иногда, предупрежденный мной,Зачем тебя приветствует лукаво?

Чувство Пушкина к Амалии Ризнич было жестоко отравлено ревностью, которая казалась так остра и мучительна, что впоследствии, когда любовь угасла, память о пережитых страданиях не могла изгладиться. Описывая в шестой главе «Онегина» ревнивую вспышку Ленского, поэт вдруг вспомнил Ризнич.

Да, да, ведь ревности припадки —Болезнь, так точно, как чума,Как черный сплин, как лихорадки,Как повреждение ума.Она горячкой пламенеет,Она свой жар, свой бред имеет,Сны злые, призраки свои.Помилуй бог, друзья мои!Мучительней нет в мире казниЕе терзаний роковых!Поверьте мне: кто вынес их,Тот уж, конечно, без боязниВзойдет на пламенный костерИль шею склонит под топор.

За этой строфой следовало непосредственное обращение к красавице, которой в то время уже не было в живых: