Европа в окопах (второй роман) - Милош Кратохвил

Он пренебрежительно махнул рукой.

— А сколько костюмов в год вы себе шьете? Сто? Или на каждый день новый?

С минуту он размышлял:

— Не знаю, пожалуй… пожалуй, десять.

— В неделю?

— В год.

— Разумеется, у вас есть вилла, а помимо нее, возможно, еще где-нибудь маленький замок на Лазурном берегу у Антиб и дом в швейцарских Альпах. Ответьте, пожалуйста, и за остальных.

— Примерно так оно и есть. Кое-кто живет еще шире, кое-кто поскромнее.

— Знаете сказку о принце, который был так богат, что в одной спальне ложился, в другой спал, а в третьей просыпался?

Он ответил с сострадательной усмешкой:

— Это невыполнимо.

— Чтобы не забыть: возможно, у вас есть яхта, наверняка несколько автомобилей, шикарная «liason»[20] (надеюсь, я выразился достаточно изысканно), безусловно, во что-то обходится и прислуга и, наконец, забота о собственном физическом состоянии.

Он начал проявлять нетерпение:

— Это все текущие расходы, размеры которых существенно не увеличиваются.

— И сколь же они велики?

— О чем речь!.. — Он встал, точно собираясь уйти. — У каждого свои личные траты, но в сравнении с производственными расходами они лишь мизерная частичка и никак не обременяют общий бюджет.

— Или сказать проще: все, что я тут перечислял, не стоит и упоминания, верно? Постойте же, не уходите, у меня остался действительно последний вопрос: если вы не можете съесть больше, чем прочие люди, если можете надеть на себя всего один костюм и больше, чем в одну машину, не сядете, точно так же, как можете спать лишь в одной постели, и если, даже добавив к этому в несколько раз большие потребности членов вашей семьи, вы считаете все это обычной суммой, по поводу которой не стоит и голову ломать, так — черт возьми! — для чего вам все эти головокружительные доходы, для чего еще деньги, которые ни в малейшей степени не предназначены для удовлетворения ваших личных потребностей, как вы только что изволили заметить? Ведь вы не можете не только использовать, но даже иметь сто вилл, сто автомобилей и невесть что еще. Вы сами сказали, что все это бессмыслица. Для чего же вам несметные деньги? Зачем вы и вам подобные пытаетесь приобрести новые рынки, отечественные и заморские, новые источники сырья в колониях, которые в первую очередь для вас должно завоевывать ваше государство? К чему вам новые территории, к чему усиливать свое могущество, к чему все, за что вокруг меня заплатили, платят и еще будут платить жизнью тысячи, сотни тысяч, миллионы солдат? Еще совсем недавно они были живы, дома их еще ждут дети, жены… Так зачем же? Для чего? Какой вам от этого прок? Звучит ужасно, но поверьте, я бы согласился, что вы имеете на это право, если бы… Если бы вы могли привести хоть один-единственный довод, способный действительно перевесить все то зло, которое принесла человечеству нынешняя тысячекратно проклятая война!

Но на этот вопрос он мне уже не ответил. Только — пока я говорил — долго смотрел на меня, поначалу как бы недоумевая: что, мол, такое я несу, как вообще возможно думать таким образом, — но потом его взгляд становился все равнодушнее и равнодушнее; он явно счел разговор со мной напрасной тратой времени.

И наконец исчез.

Почему?

Очевидно, я не сумел представить себе своего собеседника. Точно и до конца. Иначе мне удалось бы вывести из его сущности соответствующие ответы, пусть упрощенные и совсем наивные. Но я, и правда, не смог представить его себе как живого человека. А ведь это живые люди, еще какие живые! И наверняка все знают о себе, о своих жизненных устремлениях.

Но мне они ничего не сказали, и я кажусь себе дураком, потому что диалог окончился полным фиаско, и виноват в этом я сам! (Ведь в моем сегодняшнем собеседнике не было ничего метафизического. Абсолютно ничего. Именно в нем-то и не было.)

Боюсь, из-за этих последних страниц я в конце концов свой дневник в письмах вообще тебе не пошлю. Или вырву их как предельно наивные и, в сущности, глупые.

Впрочем, мне это мало поможет.

Под конец хочу поделиться еще одной взбалмошной идеей, очевидно, даже более наивной, однако я не в силах от нее избавиться — она звучит в моих ушах во время всех тех мысленных бесед, одну из которых я тебе здесь описал.

Представь, вот что не идет у меня из головы, но одновременно не умещается в ней.

Как могут люди не сознавать, что, когда кончится их жизнь, для них вообще все кончится. Абсолютно все! Почему эта мысль их не мучает? Ведь они выпадут из бытия, из жизни человечества, земного шара, мира, вселенной и никогда-никогда больше не возродятся. Пройдут тысячелетия, миллионы и миллиарды лет, все в космосе тем временем как-то перемешается, переформируется, а их просто-напросто не будет. Они перестали существовать, стали совершеннейшим ничто, а ничто никогда не сможет превратиться в нечто, навек, навек останется — ничем.

Если бы люди помышляли об этом, возможно, в тот микроскопический отрезок вечности, в который нам дано промелькнуть на сцене жизни, кое-что они понимали бы иначе.

Именно сейчас и именно здесь мною овладела навязчивая мысль, что неверно тот думает о жизни, кто мало думает о смерти».

6

«Дядя!

Не знаю, письмо ли это, вообще ничего сейчас не знаю; ведь знать — это охватить умом вещи, связанные друг с другом, а тут — вокруг меня и во мне — все разбито, разметано…

…Но что-то я должен делать, а поскольку не могу ни ходить, ни двигать руками (сижу на дне воронки от снаряда), то, собственно, единственное, что мне доступно, — это скрести карандашом по бумаге, и хотя крик и вой вокруг не передашь, все же я буду писать, ибо у меня нет другого выбора, иначе я сойду с ума, что, возможно, еще не худший выход из положения.

Хоть бы на минуту это прекратилось! Часы у меня бог весть когда остановились, и я не имею понятия, сижу ли тут скрючившись три часа или пять, а может, и еще больше, потому что, если прошло даже всего полчаса, все равно это уже вечность, проклятая, бесчеловечная, сволочная вечность, а когда это мне окончательно надоест, — достаточно подняться в полный рост и высунуть голову наружу, в нескончаемый свинцовый ливень пуль, в град осколков. Представь себе — нет, ты этого не можешь себе представить, — за каждой буковкой моей пачкотни слышен разрыв, гром, грохот, словно обрушился дом, и опять протяжный вой и свист, предупреждающий о новом разрыве… Рев, шипенье, громыханье, длительное и прерывистое, резко ударяющее в уши и снова медленно угасающее; весь этот дикий хаос басовитых, свистящих и раздирающих барабанные перепонки звуков раздается вокруг, и в каждом звуке стальная сердцевина, посланная, чтобы убивать, пробивать, разрывать, подбрасывать к небу, вдалбливать в землю… Запыхавшаяся от постоянных усилий смерть отвратительна в своих анонимных убийствах, она ни о чем не ведает, и только трудится, трудится… Знаешь, апокалипсические всадники со средневековых гравюр, которых ты мне как-то показывал в венском Альбертинуме, были еще удивительно человечны в сравнении с тем, что творится здесь; помню, один из них был скелет, другой дьявол, третий — с ног до головы в железных доспехах, но все равно в них еще улавливалось что-то человеческое, хотя у первого уже с костей отваливалось мясо, а на лица двух других железо и зло наложили такую уродливую печать, точно это были прокаженные. Здесь же не осталось ничего человеческого. Пусть снаряды, вспахивающие землю вокруг, вылетают из стволов, пушек обслуживаемых людьми — заряжающими, наводчиками, запальщиками, — но ведь и их кто-то послал, кто-то подставил под огонь наших орудий, как мы выданы на милость и немилость их пушек, — и вот мы убиваем друг друга, отрываем руки-ноги, выворачиваем внутренности, швыряем в воздух и размазываем по земле…

И без конца вокруг гром, грохот, громыханье, вой и визг…

Этого ты не можешь видеть, но на миг я отключился от всего, мое внимание приковало горлышко бутылки, выглядывающей из кармана моего компаньона, который сидит тут, напротив (я совсем забыл о нем написать). Не нужно было даже спрашивать разрешения, я вытащил — ты бы не поверил, это оказалась старка! И было ее почти три четверти бутылки. Я не удержался — теперь уж, понятное дело, ее не больше трети.

Адский гул вокруг нашей воронки превратился в непрерывный грохот. Ну и что, пускай себе грохочет! В крайнем случае выпью еще немного. Коллега не откажет…

Только теперь могу тебе признаться, хоть я уже не раз испытывал на войне жуткий страх, но такого… Впрочем, именно теперь я почувствовал, что уже способен вполне связно об этом рассказать! Точно во мне сдвинулась какая-то стрелка и я перешел на другие рельсы, потому что на прежних живой человек уже не мог выдержать… Понятно: раз я все-таки выдержал, я уже не живой! Так ведь тоже бывает — заживо погребенный, верно? Подействовала, конечно, и старка, но одной бы ее, пожалуй, не хватило…