Слушай, тюрьма ! - Зоя Крахмальникова

Укрыться от этой ненависти, не отравиться ею до смерти можно было, только победив ее любовью. Любовь можно было обрести в Царстве Бога, в осуществлении ожидаемого.

Надо было снова и снова начинать путь к Царству.

Прости меня за многословие. И за празднословие.

Я постараюсь в ближайшие дни продолжить наш с тобой разговор, столь важный для меня.

Храни тебя Господь наш Иисус Христос.

Твоя Зоя

Устъ-Кокса,

2 июня 1987 г.

* * *

Несколько дней я никак не могла приняться за письмо к тебе. Чувствую настоятельную потребность завершить описание переживаний и размышлений об "исчезновении христианства".

Парадоксальность этого утверждения испугала тебя, и я пыталась в предыдущем письме несколько смягчить категоричность этого утверждения. Впрочем, категоричность самого христианства, его максимализм, столь пугающие мир, являются не только защитой его от мира, но и силой, которой оно побеждает мир.

Боюсь опять быть непонятой. Слова в наше время оказываются вместилищем не только истинных смыслов, но и очень часто ложных. Антисмыслы, подмены смыслов, полуложь - детище сатаны, плоды компромиссов с ним, "творцом ложных смыслов".

Для нас важно возвращать словам их христианский, евангельский смысл. Что такое мир, так мучающий христиан, столь возлюбленный Сыном Божьим, столь возлюбленный и одновременно ненавидимый нами? Временное пристанище, наш дом, наше земное отечество и безраздельная вотчина князя мира сего? Ибо идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего (Иоан. 14, 30).

Князь, правитель, устроитель порядков в мире хочет узурпировать Христа, приспособить к себе, примирить с собой. Но во Мне не имеет ничего, - отвечает на эти намерения Христос с категоричностью. Но, может быть, князь мира сего, имеющий державу смерти в смертном мире, и сам мир, как наше временное пристанище, как наш дом и отечество земное, могут быть независимы друг от друга? Нет. Эта независимость невозможна. Это - уловка. Уловка князя мира сего, - повторяю я вновь, - петля, извечный обман, сеть, раскинутая повсюду, сокрытая в каждой капле смертного вещества. Привязанность ума и сердца к видимому, к немощным и бедным вещественным началам бытия (Гал. 4, 9), привязанность, внушенная имеющим державу смерти и тщательно им охраняемая.

Мир - это то, что живет для себя, а не для Бога. Мир - это то, что отделяет от Бога и от Его заповедей даже тогда, когда признает бытие Божие. Мир - это тип бытия, сооруженный "лжеименным разумом", это плен у видимого. Это то бытие лжи, уловка князя, иллюзия отдельности, иллюзия свободы, ложная модель независимого бытия в видимом мире, модель, внушенная уму сатанинскими искажениями.

Христианство может быть в плену у этого мира и стать лжехристианством или победить этот мир своей верой.

Крестом Господа для меня мир распят, и я для мира - эти таинственные слова св. Апостола Павла из Послания к Галатам (6, 14), конечно же, являются для эллинов безумием, а для иудеев соблазном. Для меня мир распят, говорит св. Апостол Павел, отдавший жизнь, чтобы свидетельствовать умершему для него миру о Христе. Христианство исчезает из этого мира, чтобы спасти его. Поэтому Господь посылает христианству плен и ждет, когда оно совершит побег.

Я повторяю одно и то же, по-видимому, в тщетной попытке уточнить то, что уточнить нельзя, а можно только вместить или не вместить, то, что открыто Христом в Евангелии и подтверждено опытом св. Апостольской Церкви. Но мы призваны повторять одно и то же, свидетельствуя о любви Божией, дарующей каждому из нас опыт познания открытою нам. Вы будете свидетелями Мне, - говорит нам Христос, вы будете свидетельствовать о том, о чем уже засвидетельствовано до вас. В каждом "новом" опыте, подтверждающем "старый опыт", есть необходимая новизна. Церковь вечно обновляется. Христианство это всегда начало, "заквас-ка". Но постоянная новизна его не в приспособлении к миру сему, а в осуществлении каждой личностью в ее уникальном опыте уже обещанного, ожидаемого. Осуществление ожидаемого не может быть сокрыто, но время созревания видимых и невидимых плодов в каждой душе устанавливает Бог.

В последнем письме я не смогла ответить на вопрос, который сама же поставила тебе и себе: почему же именно сегодня столь очевидным стало безобразие лжехристианства, так называемого "сергианства"? Почему такие горькие плоды явил нам Господь в тех, кто считал себя спасителями христианства?

Я прервала то предыдущее письмо не только потому, что не имела больше сил продолжать его, Господь внезапно сжалился надо мной и утешил меня радостью.

После долгих лет, уместившихся в некоем сжатом "всплеске бытия", после мучительных и неутешных слез по поводу утраты надежд на единство и любовь, после того, как жестко написался реестр потерь и смыслы превращений, после того, как плоды безобразия - утраты "образа неизреченной славы" - были обозначены в моем измученном бесплодными поисками уме, я ощутила радость. Но попробую написать о ней чуть позднее.

"Слава Тебе, Ты отринул от Себя лжецов", - было записано еще в усть-канской ссылке после тяжких приступов тоски. Тоски по Истине. "Слава Тебе, что Ты разделил нас..."

Это было в тот страшный год, когда забрали Светова и в день его ареста родился Тимофей - "тюремный мальчик", как прозвали его в нашей семье. В тот час, когда уводили деда из дома, раздался его слабый крик: нашу дочь, потрясенную случившимся (за полчаса до родов она позвонила домой и узнала, что там идет обыск), Бог наградил сыном.

Наши благодетели, верные своему "гуманизму", скрыли от меня телеграмму, извещавшую о рождении внука, в моем барачном жилище шел обыск.

Ничего, кроме акафистов и моих выписок из творений св. Отцов ("Добротолюбия"), не привлекло их внимания. Им нужно было хоть что-то унести, надо было оправдать командировку и выполнить задание. Вот они и унесли единственное мое сокровище - акафисты и тетради с конспектами, унесли то, чем питались мое сердце и ум... Тотчас после их ухода я принялась собирать мешок для этапа. Но это - наши будни, и не о них теперь речь.

В этот год моей жизни почти исчезло время. Не было дня и не было ночи.

Вероятно, они были не нужны. Они могли бы понадобиться как покров, укрывающий мою иную жизнь, но я была одна, наедине с собой и с Богом.

Если бы в мое одиночество могло проникнуть извне чье-то утешение,сочувствие, обещание, надежда, чья-то вера в милость и благо совершающегося, тогда завеса стала бы ощутимой, она бы стала или укрытием, или мукой. В одну из ночей я поняла, что мне не нужен мир, не нужны его день и ночь как покров. У нас не было отныне ничего общего, Бог развел нас в разные стороны. Я должна была отныне жить вне всего, что окружало меня, что поглотило в своей пучине тех, кто нужен был моей душе. Я не отойду от Тебя, пока Ты не пошлешь мне утешение, - говорила я Богу. И Он слышал меня.

Церковь молчала. Может быть, она уже была погребена в пучине того дня, который мне не нужен. Может быть, она слишком долго томилась там, в плену, и металась, опутанная днем, которого не было и нет. Иначе непонятно, почему никто из пастырей Церкви не приехал ко мне. Ведь мои окна были обращены и ночью и днем туда, в мир, и в них можно было постучать.

Не отвечал на письма наших детей патриарх всея Руси Пимен, молчали епископы, священ-ники, молчали миряне, только редкие письма от самых близких доходили ко мне. Молчал и тот, кто решился продолжить "Надежду", но не решился поставить свою подпись. Он называл себя не то "верующими Советского Союза", не то "христианами России". Не помню. Я лишь однажды увидела его анонимную "Надежду" в руках сотрудника госбезопасности, который держал ее как улику и хотел все того же. Того, что хотели от меня все пять лет моего заключе-ния: назвать правду ложью. На сей раз мне предложили сделать это через Агентство печати "Новости". Мне было сказано, что некие враждебные голоса утверждают, что я являюсь корреспондентом (!) этой анонимной "Надежды". Абсурдность этого утверждения была, впрочем, ничуть не более абсурдной, чем все прочие обвинения, которые сокрыты в "уголовном деле "Надежды"". Тот, кто его "стряпал", прочесть "Надежду" не мог в силу своей неподготов-ленности к такого рода Христианскому чтению и потому мог предположить, что возможно быть "корреспондентом" духовных текстов св. Отцов и пастырей Церкви, созданных задолго до того времени, как мы окажемся в положении следователя и обвиняемого.

Да, священник*, составивший "Надежду" и не решившийся поставить свое имя, молчал. Молчал и лжесвидетельствовал на мои призывы обнародовать свое имя или изменить название Христианского чтения. "Надежда" не может быть анонимной в условиях, когда за нее преследу-ют и сажают в тюрьму, христиане не могут прятаться за спинами заложников, это не изменит судьбы Светова и моей, но это изменит судьбу твою, - писала я ему**. Да и возможно ли "анонимное исповедание" веры, на что же надежда, - спрашивала я священника В.Шибаева, - если нет сил назвать свое имя? Я рада продолжению жизни "Надежды", но то, что произош-ло, немыслимо для священника. Благодать священства - не пожизненная рента, она отдана в рост, в долг, возможно ли так попирать заповеди Христовы?!