Серебряные яйцеглавы - Фриц Лейбер

Здесь в рассказе появляется другой занимательный персонаж, не универсальный гений, но весьма замечательный человек, издатель научной фантастики в великих традициях Хьюго Гернсбека. Это был Хобарт Флэксмен, мой предок и создатель Рокет Хауз. Он был близким другом Цуки, стойко поддерживал его как деньгами, так и энтузиазмом, и тот сделал его главой Мозгового Треста. Теперь же он, естественно, заявил о своих правах — опеке мозгов, — и поскольку его знали как стоящего человека, то это показалось простейшим решением проблемы. Мозговой Трест стал Мудростью Веков, хотя название выбрано лишь из-за его звучности, с одной стороны, и придавало вид образованного забвения — с другой.

Не все последователи соответствовали старому Хобарту, но, по крайней мере, мы поддерживали Трест. Мозги получали нежный любовный уход и постоянную пишу из мировых новостей и другой информации, которую они запрашивали. Это очень похоже на поддержание словаря словомельницы в современном виде, если призадуматься.

Сначала несколько раз возникала угроза того, что мозги снова попадут на первые полосы газет, но каждый раз кризисы успешно преодолевались. Сегодня, когда сделаны открытия, вызвавшие увеличение продолжительности жизни, мозги не представляют больше угрозы общественной безопасности, но мы продолжали держать это в тайне, в основном по инерции. Мой дорогой папа, например, был очень далек от того, что мы называем предприимчивостью. А я ну, да это к делу не относится.

Теперь вы меня спросите, — Гаспар с удивлением заметил, что Флэксмен показывает на него пальцем, — вы меня спросите, почему же старый Хобарт, как издатель с воображением, не увидел возможности использования яйцеглавов как беллетристов, не увидел возможности заставить их писать, а потом издавать их произведения со всеми предосторожностями и под выдуманными именами. Главная причина в том, что словомельницы тогда только появились и все сходили с ума от них. Читатели почти так же устали от писателей с индивидуальностями, как и редакторы, люди полюбили чистый опиум словомельничной продукции, и у издателя не хватало времени думать о чем-нибудь еще, и не было смысла что-либо делать.

Но теперь, — брови Флэксмена приподнялись, — уже нет словомельниц и писателей. Перед тридцатью мозгами открылось широкое поле деятельности. Только подумайте об этом! — Он призывно протянул ладони. — Тридцать писателей, каждый из которых пребывал в уединении добрую сотню лет, собирая материал и разрабатывая свою точку зрения. И все они способны работать день и ночь, ни на что не отвлекаясь, — ни секса, ни семейных проблем, ни желудочных болей — ничего!

Тридцать писателей из столетнего прошлого — это уже само по себе многого стоит, люди всегда идут на Старого Рассказчика. У меня нет с собой списка, и я не проверял их несколько лет. Скажу по секрету, у меня было легкое отвращение к Мудрости Веков — мысль о мозгах в банках вызвала у меня дрожь, когда папа впервые сказал об этом. Но вы представляете, среди этих мозгов может быть Теодор Старджон, или Ксавье Хаммерберг, или даже Жан Кокто, или сам Бертран Рассел! Я надеюсь, что последние прожили достаточно долго, чтобы захватить времена операции.

Видите ли, писатели, первыми согласившиеся на операцию, вынуждены были все держать в абсолютной тайне. Они объявили о собственной смерти и прошли через кошмар погребения или кремации своих лишенных мозгов тел, чтобы обмануть мир. Так же как Цуки годами обманывал мир, делая вид, что он обычный садовый хирург, увлекающийся электроникой. Это была довольно трудная операция в одиннадцать стадий. Из того немногого, что известно, можно понять, что сначала поднималась передняя часть черепа и лицо, потом прививались зрительные, слуховые и речевые окончания, затем сердце заменялось изотопным мотором, и наконец блокировались все остальные нервные соединения с телом — одно за другим.

— Эй, няня Бишоп, мы уже готовы? — внезапно отвлекся Флэксмен.

— Остались последние десять минут, — сказала та.

Гаспар и Зейн Горт оглянулись. Большое отливающее серебром яйцо покоилось в своем черном воротнике на каллингемовской половине огромного стола. Его телеглаза, уши и громкоговорители были предусмотрительно установлены рядом, хотя еще и не подключены. На мгновение Гаспар представил человека, чьи нервы были отрезаны столетие назад, тело превращено в пепел, а сам он развеян по ветру или обращен в перегной, кормивший сотни поколений растений, и невольно содрогнулся.

Флэксмен потер руки.

— Обождите минутку, — занервничал он, когда няня Бишоп потянулась за глазным кабелем. — Я хочу представить его правильно. Как его зовут?

— Я не знаю.

— Вы не знаете? — Флэксмена, казалось, поразил гром.

— Нет. Вы велели принести любой мозг. Так я и сделала.

— Мистер Флэксмен не имел в виду ничего оскорбительного по отношению к вашим подопечным, — мягко прервал ее Каллингем. — Он сказал «любой мозг» просто потому, что каждый из них в равной степени является великим художником. Так что скажите нам, пожалуйста, как мы должны обращаться к нему.

— Ох, — вздохнула няня Бишоп. — Семь. Номер Семь.

— Но мне нужно имя, — настаивал Флэксмен, — а не какой-то номер, которым вы пользуетесь у себя в Инкубаторе, что само по себе поражает своей бессердечностью. Я надеюсь, что персонал Инкубатора не взял в привычку обращаться с ними, как с машинами. Это может повредить их созидательным способностям, может привести к тому, что они начнут думать о себе, как о машинах.

Няня Бишоп немного подумала.

— Иногда я зову его Ржавым, — сказала она, — потому что под воротником у него есть слабый налет чего-то коричневого. Он единственный, у кого есть… Я собиралась взять Полпинты, потому что его легче всего нести, но Полпинты отнесся к этому весьма прохладно, и когда вы прислали мистера Нюи, я решила взять Ржавого.

— Я имею в виду настоящее имя, — Флэксмен изо всех сил старался говорить спокойным голосом. — Нельзя представлять великого литературного гения его будущим издателям как Ржавого.

— Ох… — Она заколебалась, потом твердо заявила: — Боюсь, я не смогу назвать вам его. И нет никакой возможности узнать его имя, даже если перерыть Инкубатор сверху донизу и изучить все записи, которые у вас сохранились.

— Что?!

— Около года тому назад, — объяснила няня Бишоп, — все решили по каким-то своим причинам стать навсегда анонимными. Поэтому они попросили меня просмотреть все дела в Инкубаторе и уничтожить все записи, где упоминались их имена, и полностью соскрести надписи, выгравированные на металлическом покрытии. У вас могут оказаться документы с их именами здесь или в каком-нибудь безопасном сейфе в другом месте, но они не помогут вам выяснить, какой серебряной капсуле принадлежит данное имя.