Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ж делать? — бормотал он, — Что ж делать?
И внезапно понял, что делать. Снял со стены двустволку сторожа, патронташ.
— Сейчас ты поможешь мне, а потом... позовешь людей тут и поскачешь на Чекан. Раткевич теперь на хуторе. Поднимай всех. Скажи: Раубичи гибнут. Я — туда.
Немного противно — словно сами собою — дрожали от возбуждения колени, но он знал: раз надо, то надо.
Начал выводить, взнуздывая на ходу, огненного Дуба.
— Отваливай двери. Все отваливай.
— Ты что задумал?
— Потом будешь спрашивать. Отваливай.
Двери скрипели, отлетая от косяков, хлопали в стены. Из конюшни летело ржание.
Алесь бросился к рыжему иноходцу.
— Как только крикну — гони коней.
— На убыток? Побьются ведь!
— Моя забота.
Через несколько минут в загородку начала, как медленный поток лавы, вытекать темная конская масса.
Удивленные внезапной, во тьме, свободой, возбужденные кони начали тихо, а потом сильнее и сильнее ржать, пока ржание не превратилось в хаос звуков. Горячие двухлетки летали вокруг табуна, взбрыкивали и хватали храпами друг друга.
И Дуб, словно поняв, что чинится непорядок, заржал тоже, гневно.
Алесь видел, как кони подняли головы на тонких шеях и замерли. Слабый свет новорожденного месяца мерцал в настороженных диковатых глазах.
Пора! Загорский медленно пустил Дуба, а за ним, тоже медленно, стал плыть со двора табун — сто восемьдесят голов.
Нельзя было гнать, как ни хотелось. Кони могли броситься и разбиться о бревна ограды вокруг стойла.
Оглянулся: последние из табуна миновали врата. И лишь теперь подумал, что поспешил и сделал плохо, не оседлав Дуба. Придется ехать охлюпкой, как в ночное.
— Гони за людьми! — крикнул он Павлюку. И, поддав пятами в бока Дубу, с места пустил его галопом.
За спиною словно обрушилась земля. Разноголосый грохот разорвал ночь.
Кричать. Все время кричать, чтобы кто-либо не попал под копыта.
— Эй! Э-эй!..
Черта с два услышат. Стрелять изредка надо, вот что.
Столб огня. Грохот. Дуб сбился с ноги, но снова бросился вперед с еще большим порывом.
— Эй! Эй! — язык огня. — Эй! Табун!
Табун мчался за ним яростно. Нарастающий грохот копыт был необузданно грозным.
Прижавшись к спине коня, Алесь гнал и гнал его. Сквозь ночь. Насаждения. Под стеклянный звон в замерзших лужах.
Бросился кто-то в сторону, за дерево, услышав топот. Человек? Зверь? А, все равно! Выстрел. Крик. Цокот копыт.
— Та-та-та, та-та-та, — ритмически раскалывал землю топот.
Кони летели в ночь...
...Ярош Раубич стоял связанный, перед черным крыльцом дома, немного в стороне от большой галереи. Отблески красного огня плясали по его лицу. Чуга была разорвана на груди, волосы слиплись от пота, на щеке наливался синяк.
Перед ним стояли несколько людей Корчака. Они мало чего нашли из оружия, хоть обыскали уже весь дом. Два или три ружья, сабля. Один из мужиков едва ворочал обеими руками родовую святыню — двуручный меч.
— Что написано? — спросил, рассматривая вязь.
Раубич улыбнулся:
— «Помни: трудно достается. Достал — напои».
— Спасибо, — бросил Корчак. — Мы достали... Напоим — спасибо.
Черные, дремучие глаза Корчака смотрели из-под белой копны прямо в глаза Раубичу. Но он не знал, что такое взгляд Раубича, который выдерживали единицы, и, унизительно ощущая, что вот-вот, сейчас, опустит глаза, повелел:
— Поверните его, пусть покажет, где...
— Боишься меня, бандит, — со спокойным издевательством сказал Раубич.
Кто-то толкнул его.
— Гроб свой толкаешь, собачья кость.
Люди отстали. Раубич стоял и смотрел на свой дом, на стеклах окон которого скакало винно-красное зарево. Казалось, что дом горит изнутри. Дом, в котором он прожил жизнь и возле которого сейчас погибнет.
Страха он не ощущал. Конец так конец. С того дня, когда начал самостоятельно думать, изнуряла и угнетала мысль о судьбе родной земли, о том, что счастливы на ней лишь мертвые. Так пусть уж. Хорошо, что никого нет дома. Особенно — Майки, самой любимой, самой родной.
«Что с ней будет теперь? Ничего. Возможно, это даже ускорит ее брак с Ильей Ходанским. Утро жизни, все вскоре заживет... Никогда особенно ему не нравились эти люди, но сама выбрала. Дали слово — будем держаться».
На миг он вспомнил Алеся. «Плохо обошлись с хлопцем. Опозорили, оплевали. А хлопец был ничего. Любил его когда-то и очень, очень любил Михалину. Плохо сделали, плохо...
...Так старший Загорский погиб. По-глупому. А был справедливым, были друзьями. Собирался его посвятить в заговор. Наверняка пошел бы, так как предупреждал когда-то? Обязательно поговорили бы. Не знал, куда силу девать. Как нарочно искал чего-то. И нашел... Так и пошел к праотцам врагом. Так и не начали здороваться.
...Если бы не последнее происшествие — ничего лучше, нежели этот хлопец, не надо было бы Михалине... Помнит ли, любит ли еще она его... Наверняка, нет. Страшное оскорбление. А парень был чудо. Богоподобный был парень! Но достоинство каково!.. Дрянь девчонка. Так обидеть в пасхальную ночь. Как доносчика. М-ух-х!.. Но и он хорош. Враждовать ему с нами — слишком большая честь! На барьер стать срам... Возможно, дрались бы до первой крови, да потом и мир... Так нет, «месть презрением». Как к женщинам».
Ярость душила его. «Так попасться! Так по-глупому попасться! Застали врасплох, сняли, как сонного петуха с насеста. Люди убежали от неожиданности. Как по-глупому заканчивается жизнь. Все годы страдать от рабства родины, готовить заговор, почти подготовить, отпустить своих на оброк, ждать восстания. И внезапно ничего не увидеть, погибнуть. От рук какой-то сволочной банды, двинувшейся сюда, так как он не остерегался. Сюда, а не на настоящих кровососов».
Запястье Корчака обвивал ремень кистеня. Кистень покачивался. Колючий стальной шар, похожий на шишку дурмана.
— Оружие? — спросил Корчак.
— Не для вас наготовил. Нашли три ружья — хватит от зайцев отстреливаться.
— У тебя сколько голов? — спросил один из лесовиков, низколобый парень.
— На одну больше, чем у тебя, — улыбнулся Раубич.
— Сравняем, — уточнил Корчак. — Где оружие?
Раубич молчал.
— Ну-ка, встряхни его. Подтащи к костру, — сказал Корчак. И, словно
