Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Спасибо ему. Умница, деятельный, проницательный, и с богатым чутьём. Давно фактически как бы стал заместителем министра-председателя.

125

Он прямо-таки стал бояться её взрывов гнева, да почти ежедневных. Руки опускаются: если и так не помогло, то как же жить? Да больше всего — за неё боялся, её просто разорвёт.

Вчера вечером от ссоры так отшибло, что ночью представить было невозможно: утром бы снова разговаривать или к завтраку сойтись. Все ночные полупробуды помнилось, какая тяжесть оставлена с вечера и вернётся утром. С камнем этим и проснулся, хмурый. Решил неслышно один позавтракать и уйти.

Но Алина ещё раньше была готова, на ногах, и тихо хлопотала. На её лице, ещё и за эту ночь похудевшем, он увидел плакавшие, очень поясневшие и милые же серые глаза, столько лет привычные, точащие родством, и вот ничуть не упречные, — и с удивлением обнаружил, что не только смягчается, а совсем не сердится на неё, бесследно отпало ожесточение и недобрые мысли.

Дрогнуло в его глазах — и она улыбнулась жалкенько. И протянула маленький мизинчик: мизинчиками помириться, как дети. Ребёнок, бедный ребёнок.

Губы с губами сошлись мягко — и сразу же так легко на сердце.

И весь день в штабе было легко ему, — так это давило все дни.

А вечером домой, — она встретила его сияющими глазами, опять со слезами, но умиления:

— Мой дорогушенький! Мне безумно стыдно, я умоляю тебя: прости! Это ужасное чудовище, которое меня держало и пожирало, — теперь всё сползло, и какое освобождение! Это — не я была, поверь!

И так непохожа была эта облегчённая светлость на ту тёмную гневную налитость, что вздрогнул Георгий: и правда, нет ли тут вселения злого духа? А вот какая же радость освободиться! Это — две разные женщины были.

— Прости, миленький, я очень-очень постараюсь не огорчать тебя больше!

А не простить — как бы Георгий мог? Ему ли не прощать?

В минуты, когда она выказывала слабость, потерянность, — его так прожигала боль, как будто сам он и был Алина, ощущал её безутешность — в себе, и её слёзы передавались жжением в его глаза. И в груди появилось место, он точно мог его определить, куда прокалывала его жалость.

А когда она, вот, перешла к свету и дружбе — какое облегчение! какое просветление! Да только этого он теперь и хотел! сразу распахивается душа навстречу.

Сидели тихо, примирённо, обнявшись.

— Я не стала хуже, поверь! Я стала только больной.

Надрывало сердце, как она это говорила.

— Но теперь, — подбодряла сама себя, — я буду честно выздоравливать. У нас будет хорошо. Проснулось желание жить! Неужели это ненадолго? Как удержаться? — спрашивала, и глаза светились.

Да просветлей она устойчиво — такая благодарность будет к ней. Перетянут они черезо все колдобины и колоды.

— Когда я сбиваюсь, а ты помоги мне, дай совет, направь. Неужели, милый, нам можно забыть наше прошлое?

Конечно нет.

Какой был тёмный период. Какой мрачный тоннель они прошли!

Алина — будто отдалась приятному тёплому купанию — рассеянно держалась в невесомости, а может быть её сносило течением понемножку. Или это как в детстве: заболеешь — тебя уложат, ухаживают. Близкий человек выполняет твои желания. И даже если твой голос слаб — он слышит, улавливает, понимает. Когда он был вот рядом здесь и весь открыт — она уже не гневалась на него. И с удовольствием искала свою вину перед ним тоже.

— Я должна себя победить. Признаю. Обещаю не жаловаться больше и не быть недовольной. Ты прав: с какого-то дня надо начинать жить без упрёков за прошлое. Без горьких воспоминаний.

Да, именно.

— Старое, плохое — забыть.

Да, да.

И такой был совсем мирный вечер. Ласковые друзья.

— Слушай, а не живётся в этом Могилёве, переехали бы мы в Москву? Войны всё равно нет — переведись в Округ?

— Никак, Линочка, невозможно. Моё место сейчас здесь.

Здесь-то здесь, но на поездку Воротынцева к Гучкову Деникин не согласился.

126

Из семи сыновей генерала Михаила Драгомирова двое — Владимир и Абрам, оба пажи, оба генштабисты, — поднялись до высоких генеральских должностей: Владимир побывал начальником штаба Юго-Западного фронта после Алексеева, потом был разнесен Николаем Николаевичем и спущен до корпуса; Абрам равномерно поднимался до командующего 5-й армией и не тянулся выше, особенно в нынешних условиях. Но именно в нынешних условиях генерал Рузский вынудил свою отставку — и Абрама Драгомирова подняли вместо него на Главнокомандование Северным фронтом.

Уже в 5-й армии, в Двинске, довольно хлебнул он прелестей революционной обстановки, нервы его изболелись, — с переходом же во Псков эти заботы могли только утроиться, если не упятериться. И, пожалуй, единственное утешительное, что застал Драгомиров, принимая дела неделю назад: что, вопреки ворчанию Алексеева, и на всём Северном фронте, как и у него в 5-й армии, была закончена гурковская переформировка, переход от 16-ти к 12-батальонным дивизиям, и число дивизий увеличилось. Но — чему теперь могло это служить? Особенно по близости Северного фронта к Петрограду, он был совершенно разложен пропагандой оттуда, и искажённые слухи о новых распоряжениях приходили раньше самих распоряжений, а депутаты петроградского совета приезжали (особенно в Ригу, минуя и Псков) без разрешения, без ведома военных властей, и без числа — и присоединялись к активному у Радко Искомсолу — Исполнительному Комитету Солдат, который направляли, однако, не растяпы-солдаты, а заядлые там.

В самом Пскове Бонч-Бруевич, теперь начальник гарнизона, недопустимо, за все пределы, распустил гарнизон. Драгомиров выезжал на коне в город — и сам распекал встречных солдат, что не отдают чести. В эти же дни заседал во Пскове съезд представителей тылового района фронта — и принимал такие грамотные, близкие солдатско-крестьянскому сердцу резолюции, как: созвать международный социалистический конгресс и воссоздать организационный и политический аппарат Интернационала. На западное 1 мая из наших окопов играли немцам марсельезу, а потом валили обниматься с ними. Слышали каждый день „мир без аннексий и контрибуций”, но уловили из этого всего только „мир”.

А между тем на Двинском фронте остался у немцев один ландвер. И не было бы у нас лучшего момента ударить, как сейчас.

А сегодня сообщили Драгомирову из 5-й армии, что утром на фронте у Двины появились три германских офицера с белым флагом и горнистом, и просили провести к командующему армией. Командир ближайшего русского полка послал запрос по команде, а парламентёрам предложил снова явиться к 6 часам вечера.

Как быть? Драгомиров аппаратно запросил Алексеева. Тот ответил, не сразу: чтобы предотвратить слухи, волнующие войска, разрешаю допросить парламентёров, сделав допрос не секретным.

Чтобы не возить их далеко во Псков, Драгомиров сам тотчас выехал в Двинск.

В 6 вечера в том же месте передовых опять явились: оберст-лейтенант, капитан, лейтенант и горнист. По распоряжению Драгомирова им завязали глаза и на автомобиле доставили в Двинск. Здесь Драгомиров принял их, в присутствии шести представителей армейского комитета, двух — дивизионного и двух полкового, от того участка, где парламентёры перешли. Оберст-лейтенант представил полномочия, что они действуют с ведома и по поручению германской Ставки! — не ниже того! Ого! И по-французски сказал, что лейтенант будет говорить от его имени.

Лейтенант сносно говорил по-русски. Было ещё и два наших переводчика. Драгомиров устроил переговоры в комнате, как в полевых условиях: без стульев, все стояли, Драгомиров задавал вопросы, все комитетчики слушали молча.

— С какой целью вы к нам явились? Какие предложения намереваетесь сделать?

— Мы не можем сделать никаких конкретных предложений. Но в связи с неоднократными собеседованиями ваших и наших офицеров и солдат — я, по обоюдному желанию, вот стою перед вами, чтобы выслушать предложения вашего превосходительства относительно дальнейших переговоров.

Драгомиров смутился: может быть, при Рузском было какое-то начало, ему не передали? Или эти явились посланцами межокопных братаний? И при этом их уполномочила германская Ставка?! Немцы так жаждут мира?

Спросил: как понять „обоюдные желания”? Чьи это „обоюдные”? Они имеют, кого назвать с русской стороны?

Нет, они не уполномочены назвать.

— Но мы можем подготовить почву для совещания полномочных представителей наших правительств и армий, которые могли бы заключить перемирие.

— А в чём должна быть подготовка?

— Устроить мирную зону, где могли бы происходить собеседования, с телефонной связью обеих сторон.

Всего-то?

— И вы являетесь к нам с такими неопределёнными предложениями? Неужели у вас нет ничего конкретнее? В чём же суть ваших предложений?