Сколько стоит человек. Повесть о пережитом в 12 тетрадях и 6 томах. - Евфросиния Керсновская

По дороге в зону я спрашивала себя: как это получается, что помимо моей воли и всем правилам наперекор всякая неудача оборачивается мне во спасение? И опять вспомнила возчика — там, на Оби: «Крепко за тебя кто-то молится, Фрося!» Наверное, крепко.

Через несколько дней на том же кладбище, под Шмитихой, конвоир застрелил «за неповиновение» цыганку — бригадира БУРа. Ее тоже звали Фрося.

Совпадение или судьба?

Начало карьеры

Экипироваться мне помогли мамки. В подавляющем большинстве это были жучки — сплошная отрицаловка. Казалось бы, с таким фраером, как я, контакта у них не должно было возникнуть. Но на поверку получилось как раз наоборот.

Мое поведение на кладбище снискало мне популярность. Одна дала мне штаны, другая — потрепанную телогрейку. Кто-то пожертвовал старые башмаки, к которым я приладила голяшки от чьих-то кирзовых сапог. Теперь я могла работать в спецуре, а домой идти в чистом. Это поистине большое счастье!

Но настоящим шахтером почувствовала я себя немного позже, после двух, следовавших одно за другим столкновений: первое — с начальством, второе — с самой шахтой.

Наш развод приводили на Угольное очень поздно, и вот почему. Мужчинам до шахты было рукой подать, а нам шагать километра два с половиной. Исчитали нас дважды: при выходе из лагпункта «Нагорный» и при входе в Угольное Оцепление. Кроме того, мужчины выходили из зоны, уже одетые в спецовки, а нам надо было переодеваться внизу, в женской бане, и лишь затем подниматься в раскомандировку шахты, где наряд обычно был уже дан и шахтеры — в шахте. Мы бежали им вдогонку и догоняли их уже на участке. А наш участок, проходческий, был самым дальним: шагать до него приходилось километра три. Все это было ужасно неудобно.

Женщин в шахте вообще было мало. На нашем участке всего две, кроме меня: одна — «на кнопках», другая — на подъемной лебедке.

Я же еще в первый день категорически заявила, что «на моторах», то есть на женской работе, быть не желаю и хочу пойти на настоящую работу — в забой.

Обычно отпалку оставляли к смене в каком-нибудь забое, где еще не был установлен скрейпер. Ее надо было отгрузить вручную. Это и была моя работа.

В тот день мы, как обычно, пришли с опозданием. Девчата пошли к своим моторам, а я нашла отпаленную рассечку и, не теряя времени, принялась «шуровать».

Угля там за глаза хватило бы на всю смену: тонн восемь-девять с перекидкой на шесть метров. Но я, сбросив телогрейку, со всем рвением неофита так старалась, что меньше чем за полсмены забой был очищен.

Вся в поту, еле дыша от усталости, я поспешила к центральному транспортеру. Наверное, горный мастер там, так пусть он пошлет в забой бурильщика, а мне укажет, где следующий забой, ожидающий отгрузки. Признаюсь, я была очень довольна собой, что так быстро справилась с углем. Значит, к смене мы успеем его отпалить.

Прием, который мне устроил Горьков, поставил меня в тупик.

— А, ты здесь? Оказывается, пришла. А я на тебя передал «невыход». Сама виновата!

Передал «невыход»… Это значит, что когда развод вернется на «Нагорный», то меня прямо с вахты возьмут в штрафной изолятор и, голодную, погонят на работу. Затем в ночь я снова пойду на работу, на этот раз в шахту, и, вернувшись, получу талон на штрафной паек (за вчерашнюю провинность) — 350 граммов хлеба и черпак пустой баланды.

Я даже рот открыла от удивления. Ведь виноват был он, а не я!

Ну, допустим, что я, не разыскав горного мастера, принялась за работу: я-то знала, какую работу выполнять. А он? Прежде чем сообщить по телефону положение, а заодно и «невыходы», он обязан был обойти все забои своего участка, в том числе и тот, где я отгружала уголь. Если не видел меня, то Олю Бабухивскую и Галю Галай видел. Мог их спросить!

— Павел Васильевич! Нас и так поздно привели, не хотелось еще терять время. Я думала, что девчата вам скажут. И ждала, что вы, делая обход участка, сами…

— Вот еще! Стану я слушать оправдания каждой бля…

Грязное слово не успело слететь с его губ. Реакция была молниеносной: прямым ударом кулака припечатала я это слово к его губам. От неожиданности он покачнулся и в следующее мгновение ринулся ко мне, замахнувшись кулаком. Я отскочила к стоявшему рядом скрейперу: на редукторе лежал короткий и острый расшкивовочный ломик. Схватив его, я шагнула по направлению к мастеру. Тот остановился и попятился. Я отбросила ломик и, безоружная, продолжала смотреть в лицо горному мастеру.

— Павел Васильевич! Вы не только подлец, но и трус! Подлецов бьют, а трусов презирают!

С этими словами я повернулась и пошла. Куда? Об этом я не думала. Просто шла вон из шахты…

Инженер Слука

— Девушка! Что случилось? Куда ты идешь? Травма?

Это окликнул меня уже на штольне высокий худощавый шахтер.

— Нет, не травма! Я ухожу!

— Ухожу? Вот-те и на! Пока смена не окончена, никто не имеет права уходить из шахты. За это — ШИЗО.

— Ну и пусть!

— Нет, ты скажи толком, что случилось? Я дежурный по шахте и обязан знать, что происходит.

— Я дала пощечину горному мастеру, который оскорбил меня.

— Ты… Он оскорбил, а ты его — по морде? Вот это да! Расскажи, как это было.

Я рассказала. Он слушал. Выразительное, чуть насмешливое лицо, изрезанное глубокими морщинами, так и подергивалось от смеха.

— Ай да ну! Первый раз такое слышу! Вот что. Я заместитель главного инженера Слука. Я позвоню Горькову и намылю ему холку. А ты возвращайся. Иначе, сама знаешь, ШИЗО. Тут уж я не волен…

— Зато я вольна… даже в неволе! Замучить меня — можно. Заставить проглотить оскорбление — нельзя!

Он пристально посмотрел на меня и вдруг стал серьезен:

— Вы, может быть, правы… Сделаем так. Идите помойтесь и к восьми часам зайдите в кабинет начальника шахты. Я буду там. Мы разберемся. А пока что я распоряжусь, чтобы вас пустили помыться.

Интермеццо на лоне природы

Помывшись, я не спеша поднялась на Шмитиху в ожидании, какой оборот на сей раз примет моя судьба. На душе было спокойно. Какое это счастье, когда не испытываешь колебаний, прислушиваешься к голосу своей совести и подчиняешься только ее приказаниям! У нас почему-то это называется анархизмом. Мне кажется, приклеив грязный, но знакомый ярлык на чистое, но чуждое нам понятие, мы тем самым оправдываем наши трусливые и малодушные поступки.

В моем распоряжении — часа два свободного времени в общении со свободной природой. Сколько лет я была лишена этой возможности!