Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

самом деле и прежде всего метил в давно донимавших его плакальщиков из

«Чисел», за этой ближней линией боя имея в виду и самые дальние горизонты,

– как в литературе, так и в политике, – ставившие препятствия свободе творчества. В списке русского литературного пантеона он норовил скинуть с пьедестала Чернышевского, а Адамович-Мортус – Пушкина.

В Пушкине Сирин видел нетленную силу таланта, обещание вечности.

Мортусу же «слышится» в пушкинской поэзии «то холодноватое, хлыщеватое,

“безответственное”, что ощущалось и «шестидесятниками», хотя «мы умнее, восприимчивее». Причина такой общности восприятия с предшественниками

1 Там же. С. 460.

2 Там же.

483

усматривалась в принципиально тупиковом пути поэтического творчества

Пушкина, доказавшего, как писал Адамович, «крах идеи художественного совершенства», бессильного отразить «мировые бездны» и потому обречённого

иссякнуть.1 Мортус пытается убедить читателя, что дело здесь вовсе не в «ра-ционализме» Чернышевского или кого бы то ни было из его единомышленников, «а в том, что тогда, как и теперь, люди, духовно передовые, понимали, что

одним “искусством”, одной “лирой” сыт не будешь. Мы, изощрённые, усталые

правнуки, тоже хотим прежде всего человеческого; мы требуем ценностей, необходимых душе. Эта “польза” возвышеннее, может быть, но в каком-то отношении даже и насущнее той, которую проповедовали они».2 Тонкой, сверх-чувствительной материи современности («В наше горькое, нежное, аскетиче-ское время…»), – видимо хочет сказать Мортус, – не до пустых «озорных

изысканий», «праздной литературы» и тем более «какого-то надменного задора». Одним словом, по Мортусу, время слишком трагично, чтобы предаваться

чему бы то ни было, кроме обильного посыпания головы пеплом. Так говорил

(добавим от себя), нет, не Заратустра, но претендующий на роль пророка по

месту эмигрантского жительства Георгий Адамович. И это оказалось одним из

вариантов ответа на вопрос, заданный в сонете в конце главы о Чернышевском:

«Что скажет о тебе далёкий правнук твой...».

Следующая, третья по счёту авторецензия Сирина предъявлена от лица

персонажа, представленного профессором Пражского университета Анучиным, не имеющим, однако, ничего общего с известным учёным, М.Н. Анучиным

(1843-1923) – академиком, энциклопедистом, обладавшим обширными и глубокими знаниями в целом ряде специальностей: антропологии, этнографии, архео-логии, географии.3 На самом деле собирательным прототипом в данном случае

послужили члены редколлегии «Современных записок» Н.Д. Авксентьев, М.В.

Вишняк и В.В. Руднев, имевшие, как и означенный в тексте Анучин, репутацию

людей «сияющей нравственной чистоты и большой личной смелости»1 в их

противостоянии и самодержавию, и большевикам, но отказавшиеся, по морально-этическим соображениям, предоставить страницы журнала главе о Чернышевском, полагая, что стиль и характер письма оскорбительны для его памяти.

Для начала Набоков выставляет солидного профессора выразителем

взглядов, признающих в истории действие определённых закономерностей, что позволяет различить в ней некие периоды, условно называемые эпохами:

«Взята известная эпоха, и выбран один из её представителей. Но усвоено ли

автором понятие “эпоха”? Нет». Из этого «нет» следует и категорический вы-1 Набоков В. Дар. С. 460; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 500-502.

2 Набоков В. Там же.

3 См. об этом: Долинин А. Там же. С. 502.

1 Набоков В. Дар. С. 461; Долинин А. Комментарий… С. 502.

484

вод: отсутствие понятия эпохи, необходимого для «классификации времени», уничтожает «всякую научную ценность данного труда».2

Заключённая здесь ирония автора не нова: ещё в 1926 году в эссе «On Generalities» Набоков объявил понятие эпохи нерелевантным для понимания

исторического процесса, никаких эпох не признающего и происходящего из

чистых случайностей. Неприятие мрачных, по следам Первой мировой войны, эсхатологических прогнозов Шпенглера, Бердяева и Мережковского, объявление мифом общественных настроений, создавших атмосферу так называемой

«послевоенной усталости», девальвация масштабов и значения такого события, как Октябрьская революция в России, и осмеяние «газетного мышления», пугающего обывателей рутинными социальными и политическими конфликтами, – всё это помогло писателю Сирину «отстреляться» от уныния и деморализации многих его собратьев по перу. А если воображением ещё и перенестись в некое условное будущее и через эту призму попробовать посмотреть

на события нынешнего времени, – они и вовсе покажутся не более, чем преходящей суетой. Антиисторизм Набокова – придётся согласиться с профессором

Анучиным – научной ценности действительно не имел. Но он был крайне важен в качестве психологической самозащиты «солнечной натуры» «обречённого на счастье» гения, не желавшего приносить свой дар в жертву наступаю-щей эпохе жесточайших геополитических перипетий, лишь в самом конце ХХ

века по масштабу и достоинству осмысленных в получившем международное

признание фундаментальном трактате С. Хантингстона «Столкновение цивилизаций».3

Но, – настойчиво продолжает вещать профессор, – даже и не в этом главная ошибка автора: «Главная его ошибка в том, к а к (разрядка в тексте – Э.Г.) он изображает Чернышевского. Совсем не важно, что Чернышевский хуже

разбирался в вопросах поэзии, чем современный молодой эстет. Совсем не

важно…» – втайне иронизирует, изображая его, автор, – по тому же поводу

относительно философии.1 Приходится констатировать, что Набоков поддаётся здесь соблазну