Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

И одна сестра: „Жалко, не пришли сюда те, кто предлагают брататься с немцем. Говорят — протянем руку германцу» никто не сказал: протянем нашему военнопленному.” И все годы войны у нас о военнопленных старались молчать — ни публичных сборов для них, посылают одни родственники, а посылка — одна в 4 месяца.

И Корнилов омрачённо вспомнил тот холодок, как приняли в Царском Селе его рассказ о военнопленных. Боялись ли горячей защитой — открыть охоту сдаваться в плен? А ведь большая часть их — не сдалась, а сдана. А их пленные у нас что бы ни вытворяли, — сегодня на съездах: не троньте их! „Из лучших побуждений человеколюбия.” Как тогда царица.

Выступил. Потом с Верой Фигнер обходил по залу для поддержки пожертвований. Давали и золотые браслеты.

А сегодня, продолжая объезд бунтовавших батальонов, Корнилов поехал в Финляндский. К его приезду батальон, тысячи 3 человек, неполный, без каких-то частей, без пулемётной команды, связи, был развихлясто выстроен в казарменном дворе, с винтовками у кого были. Зоркий глаз генерала сразу заметил, что какие-то рожи, и в немалом числе, большем чем дневальные, выглядывают в казарменные окна. Но решил — не обращать внимания, теперь время такое. Играли ко встрече марсельезу. Принял рапорт командира батальона, „здорово, финляндцы!”, ответили ничего, дружно: „здравия желаем, господин генерал!” Обошёл строй. Потом пропустил их церемониальным маршем. Надо речь говорить. Да везде он теперь одно и то же говорил. Немедленный мир — никак не возможен, но надо всеми силами стремиться к отражению врага, захватившего нашу территорию, — и пока Германия не откажется от аннексий и контрибуций. (Придумал он так хитро: эти настрявшие „аннексии” взять себе же на службу.) И надо поддерживать Временное правительство, выполняющее волю народа. „Ура за Россию!” „Ура.” Распустил строй, собирался пройти на занятия учебной команды, — тут подошёл к нему унтер-офицер и доложил, что его 3-я рота не выходила на смотр, потому что считает себя подчинённой только Совету рабочих и солдатских депутатов. Так вот кто это в окнах — целая рота, как бы не целая тысяча. Тут сразу подступила и кучка солдат 3-й роты, с приглашением посетить роту в казарме. Корнилов отказался. Кучка росла, и конечно нашёлся дерзкий голос:

— А почему, господин генерал, вы 21 апреля вызвали Михайловскую батарею?

Теперь от генерала нужны не боевые качества, а быстро-быстро соображать, что ответить.

— Я отвечу, если прежде вы ответите мне: а почему Финляндский полк счёл нужным пойти к Мариинскому дворцу с винтовками и штыками?

Другой голос:

— Нам не понравилась нота Милюкова.

— Ну что ж, каждому гражданину предоставлено выражать свои взгляды. Но — без оружия.

Кричат:

— Какие ж бывают солдаты без оружия? Каждый солдат должен ходить с винтовкой.

— Но ведь писари не ходят с оружием.

Помычали, не нашлись. Кто-то высказал, что это была их ошибка.

— Ну вот, а теперь и я объясню вам. Как командующий, поставленный волей народа, я считал своей священной обязанностью защитить мирное население и поддержать порядок в столице. И я был убеждён, что подавляющая часть гарнизона понимает эту задачу одинаково со мной. Я вызвал батареи, когда уже пролилась кровь, в том числе солдат. А солдатам я приказал выйти без штыков и патронов. Но тут я получил сообщение, что Исполнительный Комитет надеется собственными средствами внести успокоение, — и я своё приказание отменил.

Объяснились. Но какая позорная слабость: не наказать их за невыход на смотр!

Пошёл в учебную команду, разъяснял и там. Потом ещё осмотрел хлебопекарню. И уже шёл к автомобилю, ехать на Путиловский завод, — подошёл адъютант, доложил: шофёр отлучался от автомобиля, и кто-то снял с капота георгиевский флажок генерала.

И — не знающий красноты в лице, смуглый Корнилов побурел, загорелся. Как ударили в лицо.

Негодяи! К драной матери такую вашу революцию! Что эти сопляки видели, чтоб смели так обращаться с боевым генералом! (И с бывшим пленником!)

Раздувая ноздри, сел в мотор:

— В довмин!

— Не на Путиловский? — переспросил шофёр.

— В довмин! И быстро!

Погнал. А Корнилов ещё обгонял бег автомобиля. Нет! — больше терпеть нельзя! Этот флажок — уже выше горла.

Уже и так они вчера в городской думе утверждали свою „красную гвардию”, — это после стрельбы 21-го, негодяи! Сорок тысяч винтовок разворовали — и теперь будут вооружать свои отряды! И адвокатишка заявляет фронтовикам, что „рабочие заработали себе эти винтовки”!

И этот же самый адвокатишка, Соколов, назначен к Корнилову комиссаром! И вертя своей неуставной задницей, заявил — от себя? не от себя? — что желательно: пусть командующий теперь показывает комиссарам Исполнительного Комитета все проекты своих приказов по Округу.

Да — чтоб вам ни всходу ни умолоту, делать мне больше нечего!

Довмин. Почти ворвался: прошу министра принять.

В одну минуту Гучков и принял — на ногах, и даже собирается куда-то ехать. А вид совсем больной.

Поразился лицу Корнилова, всегда невозмутимого.

— Александр Иваныч! — прохрипел Корнилов. — Голову мне снимайте, погоны снимайте, больше ни одного дня!

Приготовился стоять против всех новых уговоров. Четвертый раз. Не поддаться ни на что. Вырваться из этой путаницы. Назад, к себе, в 25-й корпус, не может быть, чтоб уже и его испоганили.

А Гучков — вдруг и не стал уговаривать нисколько.

Посмотрел печально. Совсем больной, жёлтый, держится за спинку кресла. И сказал слабо, тихо:

— Хорошо, Лавр Георгиевич. Получите 8-ю армию. Каледин уходит на Дон.

Даже не поверил Корнилов, что так сразу и легко. Да опять запутают, обманут, — ведь это только сказано вот тут в кабинете, между двумя.

— Тогда прошу вас объявить. Немедленно. — Сдавливало горло.

А Гучков ещё странней ответил, ещё слабей:

— Да объявите сами.

— Как? Сам?

— Да, сами, — кивнул, всё так же слаб, не отнимая рук от кресельной спинки.

— А — кому передать должность? — делово вскинулся Корнилов.

— Я подумаю. К вечеру.

В рукопожатьи ощутил руку Гучкова — мягкую, горячую, — температура?

Сам себе не верил Корнилов, возвращаясь на Дворцовую площадь. Но — сказано. Разрешено и объявлять. Как? Приказом?

Проходил к себе — дежурный доложил ему: очень приятная делегация, приймите.

Ещё какая к дьяволу делегация, надоели. Ну — кто, ну — что?

Трое городских молодых людей. В штатском, но стараются держаться по-военному. Волнуясь, и друг другу помогая: они — комитет добровольцев. Они уже собрали в Петрограде роту из невоеннообязанных лиц, называют себя: 1-я боевая рота партизан. И просят отправить их на фронт.

Корнилов стиснул зубы. Ах, молодцы! Вот это кстати. Вот это — то, что теперь нужно!

Хорошо. Где вы, что вы?

— Я — сам вас повезу на фронт. Я уверен, что вы — пригодитесь России! Спасибо.

И пожал им руки.

И, ещё разволновавшись, ходил по кабинету. Ах, молодцы! Взять их с собой в 8-ю армию. Вот так, через добровольцев, может и начнёт оздоровляться.

До вечера, пока Гучков не назначит заместника, Корнилов уж никак и сам не думал бы объявлять. Но вот чудо: прошёл всего час, как он был в кабинете у Гучкова, с глазу на глаз, — а уже к нему просился корреспондент „Русской воли”, который на днях брал у него интервью о цеппелине:

— Господин генерал! Правда ли, что вы покидаете ваш пост? По какой причине?..

Да откуда ж они вынюхали?!

Ну а пришли — значит судьба.

— Да, я в четвёртый раз ходатайствовал о назначении меня в Действующую армию. И моя просьба уважена. На днях получу назначение.

А — по какой причине?

Какого ж чёрта теперь и прикрываться. Два месяца он себя стягивал, сдерживал — а под конец-то и отрезать.

— Я привык заниматься делом, а не разговаривать. А здесь всё время проходит в разговорах.

Нет, это мало.

— На мне как на Командующем — принять все меры для защиты Петрограда. Я принял ответственность без страха и готов нести до конца. Но наткнулся... Я не боюсь контроля — но разумного, опытного.

Ещё мало. Секануть их с плеча:

— Я Командующий, а командовать хотят другие. У нас царит двоевластие. По гарнизону издан приказ — не выходить из казарм с оружием в руках. Он аннулирует меня как Командующего. А для меня первое — благо родины. Я — старый солдат, и при таком положении не могу оставаться.

131

Хоть решил Гучков в отставку, а вот — всё никак, всё никак не ушёл. Дела в военном министерстве кувыркались. В консультативный высший Военный Совет, где состояли одни старые генералы, уже были приглашены простые рабочие. „Новое время” давало теперь запоздалый совет министру: заверить от правительства, что дезертиры не получат земли при переделе, а семьи убитых на поле сражения — наоборот, получат. Да много хорошего можно присоветовать со стороны, да не с этим правительством. Да объявляй, не объявляй, — сейчас уже никто и не поверит. Тем не менее, не мог свою руку остановить, спешил, по два приказа в день. Уже видел, что ничего не остановит. Но — и не писать этих приказов не мог. Немедленно и категорически прекра...