Ретроградный Меркурий - Ольга Пряникова

– Катюша, что такое случилось? – Ефим Михайлович был искренне обеспокоен.

– Я же просила, не называйте меня так, я – Катя. – Она была не рада ему, смотрела с раздражением и совсем не выглядела расстроенной.

– Хорошо, Катя, хорошо, – он растерялся, – я просто увидел, что вы плачете, подумал, вдруг смогу чем-то помочь…

Она расхохоталась. Смех постепенно переходил в истерику, поэтому Эрзин, совсем уже собравшийся уйти, передумал.

Катя снова заплакала, ее плечи тряслись, она закрыла лицо руками и ритмично билась головой о руль.

Эрзин слегка испугался. Набравшись решимости, положил ей руку на плечо и начал осторожно поглаживать.

Как ни странно, это простое средство помогло – ее подвывания стали тише, в конце концов она совсем замолчала, лишь время от времени всхлипывала.

– Сейчас, сейчас, у меня тут есть, – Ефим Михайлович полез в портфель, – так, где же, где же, – он нашарил коробочку, – вот, Катя, под язык сразу две таблетки, возьмите скорее…

Она еще минуту не отнимала рук от лица, бурно дышала, но уже не плакала. В конце концов успокоилась, положила на узкую ладонь две таблетки.

Эрзин наткнулся в кармане на пачку носовых платков, обрадовался, достал сразу несколько. Мельком заметил в свете фонаря – это были Митины салфетки с мышками, которые он давным-давно забыл у доктора на стуле.

– Возьмите, Катя.

Она кивнула, вытерла слезы. Высморкалась, положила в рот таблетки.

– А весь блистер мне не дадите? Это вообще что? Транквилизатор? – Эрзин даже не успел ничего ответить. – И правильно, не давайте. Спасибо, Ефим Михайлович. Я домой сейчас поеду, уже совсем поздно. Вы на машине? Или отвезти вас?

– Что вы, Катя, вам в таком состоянии нельзя за руль, да еще после этого препарата. Я сам вас отвезу. Давайте-ка пересаживайтесь на мое место и говорите, где вы живете. А хотите, на моей машине поедем.

Она рассеянно улыбнулась, глядя куда-то вдаль.

– Знаете, Ефим Михайлович, самое трудное – это не быть с тем, кого любишь. Ничего страшнее в моей жизни не было. Я очень хочу быть с ним. Я за эти годы наслушалась: «это не любовь, это паранойя». – Она посмотрела на Эрзина с грустной улыбкой. – Вы ведь сами так думаете. А я ничего не могу поделать, это болезнь, которую никто пока не научился лечить. Я пытаюсь, поэтому мучаю его, я, наверное, не умею любить без этого. Никто ни в чем не виноват. Но мне очень обидно, почему так происходит. Почему я всегда всем чужая, почему мне нет места там, где я хочу быть. Почему никто не выбирает меня. Нет, это все неважно – все, никто, это неважно… Важно, что он сознательно повернулся ко мне спиной. Он не хочет меня видеть, не хочет быть со мной рядом. Это очень больно и страшно, потому что меня мучает жажда, а напиться я могу им одним. А все остальное не имеет никакого значения.

– Катя, я думаю, вы немного заблуждаетесь, он же вас любит, может, любит и сейчас, но он напуган вашей откровенной тактикой. Если бы вы немного иначе построили свое поведение, то, я уверен, он…

– Да что вы такое говорите?! В любви все просто – либо она есть, либо ее нет. Тот, кто любит, тот не может быть напуган. И никакое поведение не заставит полюбить или разлюбить. Он сам всегда говорил: «Нельзя любить человека за очевидные достоинства. Нужно просто любить и принимать его целиком – с поведением, тактикой или страхом». Как я его. А откровенность – это не зло, как сейчас модно ее представлять. Откровенность – основа любых отношений, тем более – любовных. И не надо делать из меня чудовище. – Она завела машину и, оглядевшись, выехала в Грохольский переулок.

Эрзин задумчиво рассматривал свой портфель, забыв о том, что только что собирался сам ее куда-то везти.

Веселыми огнями мелькало за окном Садовое кольцо. В этих огнях ее профиль выглядел очень необычно, непривычно для Эрзина – он впервые видел ее в таком ракурсе.

Она автоматически бросала взгляд в зеркало, тыльной стороной руки вытирая слезы, которые продолжали литься, и говорила, говорила:

– Я не идиотка, Ефим Михайлович, я все понимаю, отлично понимаю, как выгляжу со стороны. И что мое поведение выглядит нелепым. Только я ничего не могу изменить. И «смена тактики», как вы говорите, тоже ничего не изменила бы. Когда он был со мной, я жила и не дышала, а он все равно ушел. Искал повод, не нашел и ушел так, без повода. Он сделал свой выбор, неужели вы думаете, что какое-то там поведение может что-то изменить, если нет любви?

– А если есть? – робко подал голос доктор.

– А если бы она была, то сейчас он сидел бы на вашем месте. Все очень просто, Ефим Михайлович, либо все, либо ничего.

– Вы максималистка, Катюша.

В этот раз она даже не заметила, что он так назвал ее.

– Это не я, это любовь – максималистка, она не терпит компромиссов. Она очень капризна и требовательна, ей нужны постоянные доказательства и жертвоприношения.

Вдруг, уже свернув на Пятницкую, она чуть не врезалась в столб и, уронив голову на руль, снова зарыдала.

– Я не могу без него, мне дышать без него нечем, разве я в этом виновата? Я его не выбирала, так само получилось… Он же сам все сделал, он же… Зачем он говорил, что любит, если не понимает смысла этого слова… Зачем он давал мне столько обещаний, как он мог уйти после этого…

– Боже мой, пересаживайтесь скорее, – Эрзин выскочил из машины, озираясь, – мы стоим посреди дороги.

Какая-то машина, злобно посигналив, объехала их на огромной скорости, едва не врезавшись. Катя перелезла на пассажирское сиденье и теперь плакала, обняв докторский портфель.

Ее речь сделалась бессвязной, Эрзину было очень страшно, но бросить ее одну он не мог.

– Сейчас прямо, да? Прямо, Катя?

Она кивнула. Жестом показала поворот. Въехали во двор. Он припарковался и с трудом выволок Катю из машины, удивляясь такой огромной силе в столь малом теле. Нашел сумку, оторвал Катю от машины, отпустил, чтобы она сама нашла подъезд – говорить она уже совсем не могла. Он просто шел рядом с ней, и через пять минут он уже попал в ее диковинную квартиру, совсем не женскую, но большую, уютную, даже с камином. Повсюду были налеплены свечи, и, судя по всему, они несли на себе не только декоративную функцию. Они стояли просто так, без подсвечников на многих поверхностях, это выглядело страшновато. Но ни одна из них не была зажжена, а в квартире в целом царил