Осквернитель праха - Уильям Фолкнер

— Вот он сейчас это и делает, — сказал Алек Сэндер. — По телефону говорит.

— Может быть, тебе прямо пойти в переднюю, и ты оттуда послушаешь, что он говорит, — сказал дядя Алеку Сэндеру. Затем дядя опять перевел взгляд на мисс Хэбершем, и он тоже смотрел, как она режет бекон тоненькими ломтиками, очень быстро, один за другим, почти так же быстро, как режет машина.

— Мистер Хэмптон говорит, что мы обойдемся без всяких бумаг. Мы можем справиться с этим сами, не беспокоя судью Мэйкокса.

Мисс Хэбершем выпустила из рук нож. Она не положила его, а просто разжала руку и тем же движением схватила полотенце и, уже вытирая руки, повернулась и пошла к ним от стола через кухню очень быстро, гораздо быстрее даже, чем тогда шериф.

— Тогда чего же мы зря тратим время? — сказала она. — Ждем, когда он наденет пиджак и галстук?

Дядя быстро шагнул ей навстречу.

— Мы ничего не сможем сделать в темноте, — сказал он. — Надо подождать, пока рассветет.

— Мы не ждали, — сказала мисс Хэбершем и остановилась: ничего другого ей не оставалось делать, разве только пойти прямо на дядю, хотя дядя даже и не прикоснулся к ней, просто стоял между ней и дверью, так что ей волей-неволей пришлось остановиться хотя бы на секунду, чтобы он посторонился; и он тоже смотрел на нее, такую прямую, тощую, в прямом ситцевом платье, почти бесформенную под правильным точным кругом шляпы, и думал: «Уж очень она старая, не по ней это, — и тут же поправил себя: — Нельзя, чтобы женщине, леди, приходилось делать такое», — потом вспомнил вчерашний вечер, как он закрыл за собой дверь конторы и вышел во двор и стал высвистывать Алека Сэндера, и он знал, что он тогда был уверен — он и сейчас был уверен, — что поехал бы один, даже если бы Алек Сэндер не передумал и остался, но только после того, как подошла мисс Хэбершем и заговорила с ним, он поверил, что доведет дело до конца, и он опять вспомнил, что сказал ему старик Ефраим после того, как они нашли кольцо под свиным корытом: «Если тебе когда-нибудь понадобится что-нибудь такое, что не всякому объяснить можно, а откладывать нельзя, не трать времени, не суйся к мужчинам: у них, как твой дядюшка говорит, на все постановления да решения. Поди с этим к женщинам, к детям. Они могут и к случаю приноровиться».

Тут дверь из передней открылась. Он услышал, как шериф идет через столовую к кухне. Но шериф не вошел в кухню, а остановился в дверях и стоял не двигаясь даже после того, как мисс Хэбершем спросила суровым, чуть ли не свирепым голосом:

— Ну как?

И он не надел башмаков и даже не подобрал болтавшихся подтяжек и как будто даже и не слышал мисс Хэбершем; он стоял, высоченный, загромождая весь проход, и смотрел на мисс Хэбершем, не на шляпу ее, не прямо ей в глаза, даже не в лицо — просто смотрел на нее, как на ряд букв русских или китайских, про которые кто-то, кому вы доверяете, сказал вам, что так пишется ваше имя, и наконец раздумчиво и недоуменно произнес:

— Нет. — Затем, повернув голову, посмотрел на него и сказал: — И не ты тоже. И еще больше повернул голову, пока не остановился взглядом на Алеке Сэндере, а Алек Сэндер вскинул глаза вверх на шерифа, потом сейчас же отвел их, потом опять вскинул вверх.

— Ты, — сказал шериф. — Вот ты. Ты отправился туда в темноте, чтобы помочь вырыть мертвеца. Да мало того: белого мертвеца, про которого другие белые люди утверждали, что его убил негр. Почему? Потому что тебя мисс Хэбершем заставила?

— Никто меня не заставлял, — сказал Алек Сэндер. — Я даже и сам не знал, что поеду. Я уже сказал Чику, что я не поеду. Только когда мы подошли к пикапу, все как будто считали, что я, конечно, тоже еду, и я даже сам не знаю, как это вышло.

— Мистер Хэмптон, — сказала мисс Хэбершем. И теперь шериф посмотрел на нее. Он даже услышал ее.

— А вы еще не кончили резать бекон, — сказал он. — Дайте-ка мне нож. — Он взял ее под руку и пошел с ней к столу. — Мало вы за сегодняшнюю ночь наездились и наволновались, не пора ли передохнуть? Через какие-нибудь четверть часа уже светать будет, с утра люди линчевать не пойдут. Иной раз, если у них что-нибудь там не вышло, не повезло или они поздно приступили, у них может это затянуться до света. Но приступать к этому при дневном свете они не будут, потому что тогда каждый увидит лицо другого. Вот тут по два яйца каждому. Кому больше?

Они оставили Алека Сэндера с его завтраком за столом в кухне, а свои понесли в столовую — он, дядя и мисс Хэбершем несли миску с яйцами, бекон и сухарницу со сдобными булочками, испеченными вчера вечером, но разогретыми в печке, так что они стали вроде как поджаренные, и кофейник, в котором непроцеженная гуща кипела вместе с водой до тех пор, пока шериф не догадался снять его с жаркого места плиты и отставить в сторону; их было четверо, хотя шериф поставил пять приборов, и только они сели за стол, как шериф поднял голову и прислушался — хотя он ничего не слышал, — потом встал и пошел в темную прихожую и в заднюю половину дома, и он услышал, как стукнула дверь у черного входа, и потом шериф пришел обратно и с ним Уилл Лигейт — только без ружья, и он повернул голову поглядеть позади себя в окошко, и правда, уже светало.

Шериф раздавал тарелки с едой, а дядя и Лигейт подставляли мисс Хэбершем под кофейник чашки — свои и шерифа. Потом вдруг ему показалось, будто он уже давно слышит откуда-то издалека голос шерифа: «Мальчик… мальчик… — И потом: — Разбудите его, Гэвин. Заставьте его съесть завтрак, прежде чем он заснет»; и он вздрогнул, и все еще только светало, мисс Хэбершем наливала кофе все в ту же чашку, и он стал есть и, жуя и даже глотая, как будто поднимался и падал, в том же мерном темпе, как жевал, в глубокую мягкую трясину сна и в смутные голоса, пережевывавшие что-то давнишнее, конченое и уже не касающееся его; голос шерифа:

— Вы знаете Джека Монтгомери из округа Кроссмен? Кажется, он последние полгода частенько сюда к нам наведывался.

И голос Лигейта:

— Как же. Ворованный лес скупает. Когда-то держал харчевню под вывеской ресторана у самой границы штата Теннесси, на выезде из Мемфиса, только я не слыхал, чтобы кто-нибудь там мог поесть или купить что-либо съедобное, а потом как-то раз ночью там человека пристукнули, года два-три тому назад. Правда, так и не дознались, был ли к этому делу хоть сколько-нибудь причастен Джек, но полиция штата Теннесси выпроводила его обратно в штат Миссисипи просто так, порядка ради. С тех пор он, кажется, у отца околачивается на ферме, где-то под Глазго. Может быть, выжидает, пока люди забудут про то дело и он опять сможет открыть харчевню где-нибудь на езжем месте, эдакий кабак с подполом, чтобы можно было упрятать ящик с виски.

— А здесь у нас чем он промышлял? — спросил шериф.

И опять Лигейт:

— Лес покупал как будто… Да не он ли это с Винсоном Гаури… — И с какой-то неуловимой интонацией: — Промышлял?.. — И потом без всякой интонации: — Чем промышляет?

И на этот раз его собственный голос, безразличный, совсем уже на краю глубокой, мягкой впадины сна, и безразлично, вслух он это сказал или нет:

— Он теперь ничем не промышляет.

Но потом стало полегче, из душного жаркого дома снова на воздух, и солнце мягкой, высокой и ровной золотистой струей скользит по самым верхушкам деревьев, золотит недвижно повисший толстый столб воды городского фонтана, вытянувшего паучьи лапы на синеве неба, и снова они вчетвером в дядиной машине, а шериф стоит, нагнувшись к окошку у руля, уже совсем одетый, даже в ярком, оранжевом с желтым, галстуке и говорит дяде:

— Вы отвезите сейчас мисс Юнис домой, она еще может поспать. А я заеду за вами, скажем, через час.

Мисс Хэбершем на переднем сиденье рядом с дядей только и сказала: «Ха». И все. Она не накинулась на него. В этом не было надобности. Это было гораздо более внушительно и непререкаемо, чем если бы она стала его ругать. Она перегнулась через дядю к шерифу:

— Садитесь в вашу машину и отправляйтесь в тюрьму или куда там следует, чтобы достать кого-то, кто будет копать! Потому что нам пришлось засыпать могилу, мы знали, что вы нам не поверите, пока не увидите все как есть сами, на месте. Ступайте, — сказала она. — Мы вас там встретим. Поезжайте.

Но шериф не двинулся. Ему слышно было, как он дышит широко, глубоко, медлительно, словно как бы вздыхая.

— Я, конечно, не знаю, — сказал шериф, — может статься, леди, у которой только и есть что две тысячи цыплят, которых надо кормить, поить и выхаживать, да какой-то там огород в пять акров, ей, конечно, и нечего делать. Но этим мальцам надо идти в школу. Я по крайней мере не слышал, чтобы школьный совет ввел такие правила, по которым школьникам разрешается пропускать занятия, чтобы трупы выкапывать.

На это даже она промолчала. Но она все еще не откинулась на сиденье. Она сидела, наклонившись вперед, чтобы дядя не заслонял шерифа, и он опять подумал: «Уж очень она старая для этого, нельзя ей этого делать»; только если бы не она, тогда ему и Алеку Сэндеру — а ведь и она, и дядя, и шериф, все трое, и мама, и папа, и Парали тоже говорят про них «дети», — так вот им пришлось бы взяться за это самим и справились бы они с этим или нет, а взяться пришлось бы не ради того даже, чтобы соблюсти справедливость или там порядочность, а чтобы оградить невиновного, и он представил себе человека, которому, по-видимому, надо было убить другого человека не по какой-то причине или там поводу, а просто у него такая потребность, жажда убить ради того, чтобы убить, а потом он придумывает, сочиняет причину или повод, чтобы ему можно было жить среди людей и считаться разумным существом; кому бы там ни понадобилось убить Винсона Гаури, ему пришлось потом вырыть его мертвого и убить другого, чтобы положить на его место в могилу, чтобы тот, кому надо убивать, мог передохнуть; а родным и друзьям Винсона Гаури надо убить Лукаса или еще кого-нибудь, все равно кого, и только тогда они могут лечь спать, и дышать спокойно, и даже погоревать спокойно, и на этом успокоиться. Голос шерифа звучал теперь мягко, почти ласково: