Красная трава - Борис Виан

— Гордыня? — переспросила Элоиза.

— Когда я вижу женщину, которая мне нравится, — сказал Вольф, — мне никогда не придет в голову сказать ей об этом. Ибо я считаю, что если я хочу ее, то, следовательно, кто-то другой наверняка должен был хотеть ее до меня… и я испытываю отвращение к замещению кого-то, кто, без сомнения, столь же ей любезен, как и я.

— В чем вы тут видите гордыню? — сказала Аглая. — Милый юноша, это всего-навсего скромность.

— Я понимаю, что он имеет в виду, — объяснила Элоиза. — Полноте, какой уж тут, в самом деле, любовный пыл, коли вы про себя считаете, что раз вам она приглянулась, то приглянулась и другим… это и есть возводить свое суждение в ранг всеобщего закона и выдавать своему вкусу патент на непогрешимость.

— Так я себе и говорил, — согласился Вольф, — и еще я думал, что мое суждение ничуть не хуже суждения кого-то другого.

— И находили в этом удовольствие, — сказала Элоиза.

— Именно об этом я вам и говорю, — ответил Вольф.

— Какой причудливый подход, — продолжала Элоиза. — Не проще ли было бы признаться открыто в том, что женщина вам понравилась, если бы такое случилось?

— Здесь мы касаемся третьего из моих поводов-предлогов к сдержанности, — сказал Вольф. — Если я встречаю женщину, которая меня прельщает, мой первый рефлекс действительно побуждает меня откровенно ей в этом признаться. Но, предположим, я говорю ей: «Не хотите ли заняться со мной любовью?» Часто ли она ответит мне столь же откровенно? Пусть бы она ответила: «Почему бы и нет?» или «Еще чего!» — и все было бы так просто, но они отвечают увертками… глупостями… или разыгрывают из себя недотрог… или смеются.

— Ну а если женщина спросит то же самое у мужчины, — возразила Аглая, — разве он будет честнее?

— Мужчина всегда соглашается, — сказал Вольф.

— Допустим, — сказала Элоиза, — только не путайте откровенность с грубостью… Ваш способ выражаться в этом случае немного бесцеремонен.

— Уверяю вас, — сказал Вольф, — что на тот же вопрос, выраженный с той же четкостью, но в более вежливых формах, чего, как вам кажется, ему не хватает, все равно никогда не бывает честного ответа.

— Надо быть рыцарем! — жеманно протянула Аглая.

— Послушайте, — сказал Вольф, — никогда я не заговаривал первым с незнакомкой — хотела она того или нет, — поскольку считаю, что у нее ровно столько же прав на выбор, как и у меня, это с одной стороны, и с другой — поскольку мне всегда претило ухаживать, следуя испытанному рецепту: разговоры о свете луны, таинственности ее взгляда и бездонности улыбки. Я же, что вы от меня хотите, я думал о ее грудях, о ее коже — или спрашивал себя, будет ли она, если ее раздеть, и в самом деле блондинкой. Что касается рыцарства… Если признаешь равенство мужчины и женщины, то достаточно вежливости, и нет никакого резона относиться к женщине вежливее, чем к мужчине. Нет, женщины не искренни.

— Ну как могли они остаться столь прямодушными в обществе, которое их притесняет? — сказала Элоиза.

— Вы безрассудны, — перещеголяла ее Аглая. — Вы хотите относиться к женщинам так, как следовало бы, если бы их не сформировали века рабства.

— Возможно, они подобны мужчинам, — сказал Вольф, — так я думал, когда хотел, чтобы они выбирали наравне со мной; но они привыкли, увы, к другим методам, и им никогда не избавиться от рабства, если они не начнут вести себя по-другому.

— Тому, кто в числе первых, всегда попадает по первое число, — нравоучительно сказала Аглая. — Вы лишний раз подтвердили это, пытаясь обходиться с ними так, как вы это делали, — вы были правы.

— Да, — сказал Вольф, — но пророки никогда не правы в своей правоте: доказательством этому то, что их всех похерили.

— Признайте, — сказала Элоиза, — что, несмотря на, быть может, и в самом деле существующую, но в любом случае вполне извинительную скрытность, все женщины, я повторяю, достаточно чистосердечны и искренни, чтобы дать понять, что вы им нравитесь, если это так.

— Это как же? — сказал Вольф.

— Своим взглядом, — томно сказала Элоиза.

Вольф сухо рассмеялся.

— Простите меня, — ответил он, — но в жизни я не смог прочесть ни одного взгляда.

Аглая бросила на него суровый взгляд.

— Скажите лучше, что не осмеливались, — презрительно откликнулась она. — Или боялись.

Вольф в смущении взглянул на нее. Старая дева вдруг вселила в него какое-то неясное беспокойство.

— Естественно, — с усилием сказал он. — К этому я и перехожу.

Он вздохнул.

— Чем я еще обязан своим родителям, — сказал он, — так это болезнебоязнью. Да, мой страх подцепить что-то мог сравниться только с моим же желанием переспать со всеми девицами, которые мне нравились. Конечно, это касается тех поводов-предлогов, о которых я вам говорил: желания не пренебрегать работой, боязни навязать себя, отвращения к ухаживанию унизительным для женщин, с которыми я хотел быть откровенным, способом, — я себя усыплял и ослеплял, но на дне всего этого таился глубокий страх, наследие легенд, которыми меня напичкали под прикрытием широты взглядов, сообщая мне с самого отрочества, чем я рискую.

— Из этого следует? — сказала Элоиза.

— Из этого следует, что вопреки своим желаниям я оставался целомудрен, — сказал Вольф, — что в глубине, как и в семь лет, мое слабое тело было довольно запретом, к которому оно приспособилось и против которого мой дух вроде бы боролся.

— Вы во всем были одним и тем же, — сказала Аглая.

— В своей основе, — сказал Вольф, — физические тела вместе с идентичными рефлексами и потребностями почти подобны — к ним добавляется сумма представлений, обусловленных средой и более или менее согласующихся с оными потребностями и рефлексами. Можно, конечно же, попытаться изменить эти приобретенные представления. Подчас это удается, но с определенного возраста и моральный скелет тоже утрачивает свою гибкость.

— Ну-ну, — сказала Элоиза, — вы наконец становитесь серьезным. Расскажите нам о своей первой страсти…

— Что за дурацкий вопрос, — заметил Вольф. — Поймите, в этих условиях я при всем желании не мог испытать страсти. Взаимодействие всех моих запретов и ложных идей привело меня сначала к более или менее сознательному отбору подходящих для флирта объектов среди «подобающей» среды — условия образования которой более или менее соответствовали моим, — таким образом, я почти наверняка попадал на здоровую, может быть даже невинную девушку, так что я вполне мог убедить себя в возможности жениться на ней в случае глупости… все та же потребность в безопасности, внушенная моими родителями: лишний свитер не помешает. Видите ли, для того чтобы вспыхнула страсть, то есть произошла взрывная реакция, нужно, чтобы соединение было грубым, чтобы одно из тел было чертовски жадным до того, чего ему не хватает и чем другое обладает в избытке.

— Милый юноша, — сказала, улыбаясь, Аглая, — я преподавала химию и хочу вам заметить, что бывают цепные реакции, которые, протекая очень неприметно, питают сами себя и закончиться могут весьма бурно.

— Мои принципы складывались в весомую систему ингибиторов, — сказал Вольф, улыбаясь в свою очередь. — В таких случаях не возникают и цепные реакции.

— Так, значит, никаких страстей? — сказала заметно разочарованная Элоиза.

— Я встречал женщин, — сказал Вольф, — к которым мог бы испытать страсть; до моей женитьбы срабатывал рефлекс боязни. Ну а после женитьбы… это было чистой воды слабоволие… у меня стало одним поводом больше… еще и боязнь причинить боль. Красиво, не правда ли?.. Настоящая жертва. Кому? Ради чего? Кому на пользу? Никому. На самом деле это была не жертва, просто самое легкое решение.

— Правда, — сказала Аглая. — Ну а теперь расскажите о своей жене.

— О! Послушайте, — сказал Вольф, — после всего мною сказанного очень легко определить обстоятельства моей женитьбы и ее характеристики…

— Легко-то легко, — сказала Аглая, — но нам бы хотелось, чтобы вы сами это сделали. Мы же ведь здесь из-за вас.

— Хорошо, — сказал Вольф. — Причины? Я женился, потому что физически нуждался в женщине; потому что мое отвращение ко лжи и ухаживаниям вынуждало меня жениться достаточно молодым, чтобы нравиться физически; потому что я нашел такую девушку, среда, мнения и характеристики которой были для меня приемлемы — и которую думал, что люблю. Я женился, почти не зная женщин, — и каков результат? Никакой страсти, медленная инициация слишком целомудренной женщины, утомление с моей стороны… в тот момент, когда она начала наконец проявлять заинтересованность, я был уже слишком утомлен, чтобы сделать ее счастливой, слишком устал от ожидания бурных эмоций, на которые надеялся наперекор любой логике. Она была красива. Я ее очень любил, я хотел ей добра. Этого оказалось недостаточно. Все, я не скажу больше ни слова.