Год веселых речек - Александр Аборский

— Все равно, Таган Мурадович, скучное дело у вас. Особенно для молодых да в наш век. Вода и вода. Растительность, вегетарианство.

— Но воду же добыли кровью, — не удержался Таган.

— Либо воровали… — подхватил Костромской. — Тогда-то хоть жили веселей. Шумные базары, чайханы, умыкание невест, звон караванных колокольцев… Я читал. А нынче — агрегат, кнопочки нажимай, и шабаш. Ни ловкости, ни отваги не требуется. Честное слово, так скоро и люди нудными агрегатами станут. Тоска!

— Гм… страшно интересно. Особенно вшивые чайханы, верблюды на веревке… Сон в летнюю ночь! Но я бы все-таки осмелился посоветовать вам, Левочка, не только поверхностной беллетристикой голову забивать, а вникнуть кое во что поглубже. — Тагана немного сердило легкомыслие мальчишки, хотя он и дурит-то, скорее всего, из чистого пижонства.

Показался Меред с тарелками в руках, Лева подмигнул ему: ведем, дескать, свою линию и не сдаемся.

— Вот, мой ага[10], этот рыжий басмач на меня вильяет, — сказал Меред, нетвердо произнося русское слово. И Таган прицепился к слову, дважды вслух повторил «виляет», нарочно облегчая произношение. И вышло совсем нелепо. Он сам, впрочем, тотчас пожалел о нечестном приеме и далее старался исправить свой промах.

— Послушайте! — минуту спустя требовал он внимания Левы. — Положа руку на сердце, вы согласитесь со мной: в драках из-за воды очень мало романтики. И вы, Лева, только так, из озорства, этим восторгаетесь. А технику хулить — нам-то с вами! — непозволительно. Ординарный цинизм. Да такие, как вы и я, молодчики при нынешней технике легко могли бы вызвать у старых романтиков самую черную зависть.

— Ай спасибо! — вскричал Лева, протягивая своему оппоненту руку. Конечно, он был совсем мальчишка, и Таган охотно прощал его, но, между прочим, признался:

— Я тебе, друг Лева, чуть по шее не дал, так ты безбожно задираешься.

— Люблю задеть человека!

— Ну-ну. В другой раз осторожней. А в общем, дорогие товарищи, жизнь превосходна! — сказал Таган и совсем не в лад словам, горестно покачал головой. Тогда Лева, по-прежнему верный своему намерению — развлекать гостя, принялся болтать о девчатах.

У него оказался солидный донжуанский список, и он не преминул выдать несколько коротких хлестких историй. Все головокружительные успехи относятся к прошлому, пояснил Лева, а сейчас это надоело до смерти. Он умолк на минутку, и Таган невольно припомнил свои несложные похождения, грехи собственной юности. Ему-то и хвастаться, по существу, нечем. Два-три ранних увлечения, какие иссякают с наступлением летних каникул или с окончанием зимних, да позднее — связи с женщинами, тоже редкие и тоже мимолетные, кроме одной, ашхабадской, когда студент Таган Мурадов близко сошелся с лаборанткой института, у которой был ребенок. Пылкая дружба от весны до осени, потом — охлаждение и разрыв. От былого увлечения не осталось и следа. Но оно едва не завершилось загсом, так как студент почитал за бесчестье отказаться от слова, данного сгоряча. К счастью, лаборантка сама уклонилась от формальностей: то ли одумалась, то ли утешилась с другим… Расскажи сейчас Таган историю с лаборанткой, Левка наверняка высмеял бы его чрезмерную щепетильность. И он, Левка, явно хотел посвятить Тагана еще во что-то, но им помешали.

Квартирная хозяйка — туркменка со строгим неподвижным лицом — внесла на блюде плов. Меред принялся разливать коньяк, заигравший в посуде темным золотом. Молодые люди чокнулись. Таган, отхлебнув, задохся, поспешно стал закусывать, а железнодорожники глядели на него с укоризной. Лева безмятежно отдувался, щелкая языком, и говорил:

— А недурен напиток, право недурен!

Выпили еще — за присутствующих. У Татана голова затуманилась; захмелели и железнодорожники, но всячески старались показать, что коньяк для них все равно что газировка.

— Да, Завьялов мне здорово помог, теперь уж ни один дьявол не удержит: осенью в институт, — похвалился Меред. — А сам он только что уехал. Идем сейчас с Левой по перрону, там провожают его…

— Девушки с цветами? — усмехнулся Таган.

— Нет, мелкое начальство. Девушек не видел. («Значит, умчалась в экспедицию с утра», — подумал Таган.) Ох и глаз у канальи, прожектор, а не глаз! — как нарочно продолжал Меред о Завьялове. — Вчера нагрянул в депо и высмотрел как раз то, что хотели скрыть. Вот это я понимаю.

— Нда, ничего не скажешь, — с мрачной задумчивостью заключил Таган. — Вам-то еще полбеды. Нагрянул и уехал. А в мою жизнь, если хотите знать, Завьялов влез как бревно.

— А какой помехой вам он может быть? — удивился Лева. — Вы же в разных ведомствах.

— В разных, в разных. Нальем-ка еще, братцы! — нетерпеливо предложил Таган.

— Салют! Поддерживаю всей душой, только… ох, знаете, у меня время истекло, — встрепенулся неожиданно Лева и, уже стоя, одним духом опустошил свою посудину.

— Так неотложно? — спросил Таган.

— Да, почти смертельно. Мередка знает. Пора, пора кончать крутить им головы. Сегодня — ответственный момент. Не приведи бог!

— Ну, желаю удачной кражи, — напутствовал Таган Леву.

И вот братья сидели вдвоем, и старший делился своим горем, со всеми подробностями рассказывал про Ольгу. Как увидел ее в Москве и «попал в плен», а потом встретил здесь; как вчера прискакал сюда и узнал, что она ушла к жениху… к Сене Завьялову.

— Постой, — перебил его Меред. — А может, только так… Может, он и не жених?

— Молчи! Все взвешено. Ольга ждала своего Сеню! Радовалась, когда получила письмо от него. Я сам видел — синий конверт… Они же вместе росли.

— Ну, велика важность! — не сдавался Меред. — И пусть себе растут, только — в разные стороны. Знаешь, отшей ты его к чертовой бабушке!

— Ва-аллах! Рассуждаешь, как этот твой помощник, теленок несмышленый. Все у вас проще простого. Пойми, если бы она любила меня, а то ведь его. Дело-то не в нем, а в ней!

— Ха… а на вокзал вон не идет провожать.

— В пески уехала. Работа у нее.

— Любит, так нашла бы выход. Люди жизни не жалеют… Разве это любовь!

— А ты не утешай меня, — негромко сказал Таган. — Я ведь не баба, которой можно зубы заговорить. И не для того разоткровенничался, чтобы ты пожалел. Вот ума не приложу, как всю эту канитель отбросить. Больше мне ничего не надо. Когда-нибудь найду и я свое счастье.

— Не ясно, — пожал плечами Меред. — Или ты не любишь ее, или ты не мужчина. Да будь у моей Айнабат десяток женихов, я всем бы глотки перегрыз. Ведь она же только одна на свете, другой нет! Как же я с ней расстанусь? — Произнеся свою грозную тираду, Меред побагровел и ударил кулаком по столу, а Таган от его признания сразу отрезвел и пристально посмотрел на брата.

— Ты любишь Айнабат?

— А ты удивляешься?

— И она тебя?

— Могу сказать: да. Любит! — с неотразимой уверенностью ответил Меред.

— Ну так выпьем за твое счастье! — Таган жадно глотнул, отклонился от стола и вдруг засмеялся, поражая брата странной своей непоследовательностью. — Бывает… Она так хитра на выдумки, жизнь!

Мереду показалось сперва, что это вино действует на брата; потом он заподозрил, что брат смеется над его признанием. Справившись наконец, со своей расслабленностью, Таган объяснил:

— Да я не над тобой, над собой смеюсь. — И пообещал рассказать Мереду все в день его свадьбы. Так и быть, уж повеселит их с Айнабат.

— Нет, сейчас! — настаивал Меред. — А то буду гадать, голову ломать.

И Таган, не щадя себя, рассказал, как он, окончательно разуверившись в Ольге, стал подумывать об Айнабат. Между прочим, девушка очень и очень симпатична ему, но, разумеется, даже мало-мальски серьезного разговора у них не было. Именно вчера и сегодня, «назло всему миру и в первую очередь, конечно, Ольге», культивировал он мысль о своих «кровных туркменках». Он признался во всем с такой чистосердечностью и с таким юмором, что теперь от души захохотал Меред.

— Ишь ты, подбирался! — Он шутя замахнулся на брата расписной деревянной ложкой.

— Да, хотел поймать двух туртушек. Не успел шапку снять, а они уж у кого-то за пазухой. Одно утешение: «Бедный молодец честью богат». Ни тебе, ни Завьялову я ножки не подставлю. Хоть убейте, совесть чиста перед вами.

— О, добрейший мусульманин! — поддразнил еще Меред. — Со мной и правда тягаться не стоит, а его-то на твоем месте я сковырнул бы.

Таган не отвечал и вдруг засобирался ехать; но, в сущности, спешить ему было некуда, и шашлык, оказалось, давно поспел.

Лишь часа через полтора они вышли на улицу. Солнце село. Дома и деревья окутывались сизым сумраком.

Неторопливо шагали братья по старому тротуару. Меред острил, рассказывал забавное про Левку и про себя самого. Таган слушал и чувствовал, что медленно обретает прежнее равновесие.

Повернули за угол, на многолюдную улицу, залитую светом, и Таган увидел Каратаева. В темном костюме, в шляпе, он чинно шествовал с супругой. Хотелось уклониться от встречи, — может быть, Каратаев и не заметил его; но нет, заметил и, приветственно потрясая рукой, крикнул: