Осенний август - Светлана Нина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она пыталась увидеть рядом Матвея и не видела. Понимала, что, наверное, он есть, но спрятался там, за этой потертой формой… Вере стало страшно, словно она впустила в дом незнакомца.
– Я ненадолго, – сразу предупредил он.
Она еще в марте Россия сложила оружие в войне. И, невзирая на позорные условия, все выдохнули с облегчением.
– Мы ведь проиграли, – недоуменно отозвалась Вера.
– Проиграли, хоть и не должны были ни в чем участвовать. Но это не по-русски – а то вдруг люди хоть понюхают процветание.
– Тогда куда же ты уходишь?
– Так ведь теперь другая война.
Вера непонимающе сморщила нос.
Кто он, этот грязный солдат с мрачным взглядом и тяжелыми жестами, ссутулено обходивший комнату квартиры, где совсем недавно Валевские были полновластными хозяевами? Откуда нынче Вера таскала фамильное серебро и комоды красного дерева, когда заканчивался скудный паек.
– Бедная моя Вера, – наконец, проговорил он глухо, без своего обычного добродушно-обличающего тона. – Одна в разрушенном городе… Как же ты живешь?
– Живу… Как все остальные.
– Никто тебя не обижает?
– Из прошлой жизни все сгинули – уехали, умерли, перекрасились.
– Так есть же охотники из жизни новой, – недобро сказал Матвей.
Вера собралась самодовольно отметить, что с ней ничего дурного произойти не может. Однако воспоминания о страхе заходить в неосвещенные подворотни обездвижило бойкий ответ.
Матвей кивнул головой без видимой цели и впал в насупленную мрачность. Вера с трудом сидела на стуле, так ей хотелось лечь в пыли и сумерках.
Так они сидели долго в тот типично хмурый день, быстро перетекший в невнятный вечер. Сидели, взирая на единственную во всей квартире свечу. Вера с трудом удерживала внимание на происходящем, так ныли ее мышцы и особенно сердце. Матвей… Разве такой он был? И его перелопатили, живейшую душу. Революция была чертой официальной, но все пошло прахом куда раньше.
Прахом пошли ее детство и юность. Волшебство тех лет, когда ее восхищал каждый новый закат, каждый лист смородины и каждый жук, спускающийся на землю по ароматному воздуху. Вера ужасалась мысли, что никогда вновь не почувствует наслаждения от существования, от которого, казалось, все вокруг так и готово было лопнуть, разлиться кругом воздушной теплотой. Все было так ново и блестяще, раз она только недавно вышла из ниоткуда. А теперь… теперь шли эти длинные тяжелые дни, дни бессмысленной изматывающей работы в секретариате. Вера любила работу, но ту, которая давала перспективы, позволяла надеяться на какой-то просвет в будущем. А не эти духовные и социальные тупики.
А теперь этот Матвей, призрак ее счастливых, хоть и страдающих по нему дней. Матвей, всегда веселый, дружелюбный и открытый, который сейчас сидел напротив нее в холодной квартире с плесенью на стенах. Матвей, всегда так кстати разбавляющий ее спокойную меланхолию и провоцирующий ее на смех и краски. Она опасалась смотреть на него, настолько ее страшило его серое лицо. Запинающимся тоном она говорила:
– Понимаешь, мама заболела, а Полина… Она сама не своя была и… Просто уехала.
– Одна?
– Не совсем… Нет.
– Значит, с этим. Прекрасно.
– Я ей говорила, – Вере нестерпимо было смотреть, как тяжело он дышит, закрыв глаза. – Говорила все…
– Мне жаль, – сказал Матвей, и впервые за вечер Вера увидела в нем своего прежнего друга. – Все мы получили от жизни не то, чего ждали.
– Мама умерла.
Матвей расплывался перед ней то ли из-за слез, то ли от усталости.
Он утешал ее, держал ладонь, пока она, с отрадой плача на живом плече, рассказывала ему, как Мария угасала от туберкулеза, который всю жизнь так успешно сдерживала. Вера едва улавливала его утешения, даже собственный голос, его тон и темп казались ей потусторонними. Ее манила холодная неприятная постель, которую она кое-как перестилала теперь сама.
– От меня ничего не осталось. От той меня, моих воспоминаний, всего, что так дорого… Меня нет, есть какая-то внешняя оболочка, которой что-то надо… Какая-то ерунда. Которая ходит, что-то говорит, смеется какой-то чепухе…
Вера мало что понимала от страха, что не могла справиться с накатившим чувством нереальности и беспомощного желания. Она так давно его любила и так давно его ждала… Он провел пальцами по ее шее. Вера тихо застонала.
Счастье хоть миг не думать о грозящем возвращении в клоаку пекла захватило Матвея. Цветущая молодая женщина из прошлой, лучшей жизни, друг, слушатель, собеседник. И зачем он только пошел на эту войну… Матвей поспешно поднялся, одергивая себя за истрепанную шинель. Вера моляще посмотрела на него.
Он начал нежно и настойчиво целовать ее волосы, щеки и скоро добрался до губ, повернув к себе ее голову с растрепавшимися прядями. Вера уже не понимала, что делает и только прислушивалась к забытью его прикосновений.
Это было так ново и странно, что Вера почувствовала любопытство и что-то другое, более приятное и задорное. Перед ее памятью вставали туманные истории матери, намеки и неосознанные стремления взросления, пока Матвей все смелее дотрагивался до ее прекрасно очерченной груди, благодарно отзывающейся на каждое прикосновение. Захватывал экстаз невероятности и правдоподобности его кожи, близких волос, пахнущих теплом.
Обоим отрадно было ощущать рядом с собой живое теплое существо.
41
Вере казалось, что он пришел, потому что она была сестрой Поли, ее кусочком – так он приблизился к потерянной мечте. Как ни старалась, Вера не чувствовала себя обиженной.
Плевать на последствия, все и так смешалось в безобразную кучу, уже не было утерянных выборов прошлого – уступить или соблюсти.
Вере хотелось расстроиться, почувствовать себя поруганной, но Матвей был первым человеком, обратившим на нее внимание за последние месяцы. От него исходило странное тепло, мужественность, притягательная тем, что она ничего о ней не знала.
Наверное, он скоро сядет на какой-нибудь корабль и отплывет «в жаркие страны, к великим морям». Наверняка Матвей либо канет в неразберихе времени, либо женится на какой-нибудь несчастной девице, готовой на все, лишь бы иметь защиту. Вере тяжело было думать об этом, но необходимость заново отстраивать жизнь брала верх. Воспоминания зарастали настоящим.
Вера часто мучилась от какой-то неоформленности телесных брожений, несмотря на то, что ей вдалбливали, будто это непозволительно и едва не сделали холодной на всю жизнь. Матвей сдернул пелену. Какой она была зажатой, боязливой… И почему Мария ничего не сказала? Чем разводить демагогии о Черубине Де Габриак… Вот что по-настоящему пригодилось бы ей в жизни, а не отвлеченные рассуждения ни о чем!
42
– Это кто? – Марина неодобрительно приподняла брови.
Вера невольно подумала, зачем
