КГБ в смокинге. В ловушке - Валентина Мальцева

— Мадемуазель, вы еще живы? — голос Гескина раздался прямо у двери.

— Последний час этот вопрос курируете только вы, барон! — я вышла в холл, обогнув Гескина, словно он был прикроватной тумбочкой, и нагло плюхнулась на его королевское ложе.

— Что вы так долго там делали? — Гескин подозрительно поджал губы. — Чтобы произвести хорошее впечатление на прозекторов, достаточно было двух минут.

— Вы забыли о работниках похоронного бюро. Там, насколько мне известно, работают в основном мужчины.

— Кокетство не изменяет женщинам даже на смертном одре.

— Вы имеете в виду свою постель?

— Что будем делать, мадемуазель?

— Я полагаю, что после всего случившегося, учитывая ваше и мое психологическое состояние, заниматься любовью было бы кощунством. Так что, если разрешите, я хотела бы уйти к себе в номер и отоспаться. Утром, позвольте вам напомнить, начинается симпозиум, а мне надо хоть немного отдохнуть. Да и вам не мешало бы...

— Вы идете к цели напролом, да?

— Когда дело касается сна — всегда.

— А жизни?

— Не знаю, барон. Честно говоря, я впервые попала в такую ситуацию...

— Только не пытайтесь меня разжалобить! Вы не девочка и должны понимать, во что вляпались.

— А во что я вляпалась? Нет, правда, барон, объясните мне — во что я вляпалась? Меня это действительно волнует, поверьте!

— Я не преподаватель колледжа, а вы — не студентка. Из-за вас я чуть было не совершил непоправимую глупость! Из-за вашей несдержанности, из-за вашей плебейской манеры распускать язык...

— Господин Гескин, простите, если я ненароком обидела вас. Право, у меня не было такой цели. Просто...

Я вдруг поняла, что не знаю, как закончить фразу.

— Просто вы о чем-то догадались, так?

— Допустим...

— А догадавшись, решили проверить, до какой степени вы правы, так?

— Ну, так...

— Тогда вы усыпили меня, проникли в мой номер, обыскали мои вещи и нашли... Кстати, что вы нашли?

— Свою фотографию.

— Н-да... — Гескин встал с кресла и подошел к огромному окну спальни, наполовину зашторенному ярко-алыми гардинами. — У вас, Валя, могло создаться несколько превратное впечатление о моей персоне. Вам это покажется смешным, но меня сие обстоятельство огорчает...

— Да полно, барон, с пистолетом вы выглядели очень импозантно.

— Перестаньте язвить — вам изменяет чувство меры! — Гескии резко повернулся в мою сторону На алом фоне гардин его белоснежная шевелюра и багровое лицо смотрелись угрожающе. Этакий палач в смокинге, указующий перст которого в любой момент грозил превратиться в топор. — Нам надо разобраться до конца...

— Вот-вот, — поддакнула я, чувствуя, что лучше было бы промолчать, — после этих манипуляций с пистолетом вы как честный человек просто обязаны на мне жениться!

— Вы заткнетесь наконец, или я заткну полотенцем вашу поганую пасть?

По выражению моего лица барон понял, что я заткнулась, причем надолго.

— Вы должны ответить мне на один вопрос, — голос Гескина зазвучал чуть глуше. — Обещаю: каким бы ни был ваш ответ, вашей жизни ничто не угрожает. Мы закончим нашу беседу, и вы отправитесь в свой номер. Спать. Вы поняли меня?

Боясь нарушить обет молчания, я только кивнула.

— Хорошо, — Гескин вытряхнул из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Потом, перехватив мой молящий взгляд, вытряхнул еще одну и кинул ее в мою сторону. Этим же маршрутом спустя секунду последовала и серебряная зажигалка в виде подковы. — Та кличка... Ну, прозвище, которым, как вы сказали, меня наградили там, у вас... Это правда или вы блефовали?

Я знала, что он спросит меня об этом. И знала, как и с какой интонацией ответить.

— Это правда.

— Это ложь! — баритон Гескина вдруг сорвался на фальцет. — Это не может быть правдой! Кто вы такая, чтобы с вами говорили на подобные темы?! Девчонка! Дилетантка!

— Со мной разговаривал школьный друг, — я старалась придать своему голосу нейтральное звучание. — И сказал он об этом вскользь, походя, ради шутки...

— Ничего себе шутки! Вы можете назвать его имя?

— А зачем? Вы же не поедете на другое полушарие, чтобы разнести из пистолета его башку, ведь так? Пожалуйста, я могу сказать, как его звали в школе. Но, боюсь, это уже не та информация, которая вам нужна...

— Ну ладно... — Гескин отошел от окна и вновь сел в кресло. — Сейчас это действительно не принципиально.

— Неужели вас настолько задела вся эта история? — на сей раз я спрашивала искренне, меня и впрямь интересовало, что же происходит с этим старым, сложным и, видимо, не очень счастливым человеком.

— Да, — барон откинулся в кресле, и я вдруг заметила, что ему не мешало бы побриться: седая щетина проступала на его дряблых щеках как-то неравномерно, пятнами. — Моя мать, чудесная, добрая женщина, была схвачена в Варшаве в самом начале войны и расстреляна как еврейка. А ведь она никакого отношения к этой нации не имела. Приехала погостить к подруге... Я ненавижу евреев! И мне ненавистна моя фамилия. Она давала людям куда более низкого ума и происхождения возможность разговаривать со мной так, словно они посвящены в глубокую тайну моей жизни... Это оскорбительно для меня, вы понимаете?

— Наполовину.

— Что? — Гескин вскинул на меня помутневшие глаза.

— На свою русскую половину я вас понимаю, — пояснила я. — Увы, не могу выразить полную солидарность с вами, барон, поскольку мама моя — чистокровная еврейка с самой мерзкой на свете фамилией Рабинович. Так что Гескин — это еще не так безнадежно. Особенно если человек с такой фамилией не имеет отношения к евреям...

— Простите.

— Это вы меня простите. И давайте закончим дискуссию по национальному вопросу. А то у меня ощущение, будто я не в гостях у потомственного аристократа, а на разборке в райкоме партии.

— Хорошо, — кивнул Гескин. По всей видимости, тот факт, что я оказалась наполовину еврейкой, как-то успокоил его. Во всяком случае, взгляд барона утратил агрессивность и стал более осмысленным: — Боюсь, что вам завтра же придется вылететь в Москву...

Я не знала, радоваться этой новости или огорчаться.

— Почему вы молчите? — Гескин вновь закурил. — Спрашивайте, мне важно знать ваше отношение.

— Мое отношение к чему?

— Ко всей этой истории.

— Господи, барон, да не имею я никакого отношения к этой, как вы изволили выразиться, истории. Понимаете?

Гескин неопределенно кивнул головой и стряхнул пепел на пушистый ковер:

— Вы знаете, почему я очутился здесь, па краю света?

— Неужели из-за меня?

— Из-за вас. И еще один вопрос: как по-вашему, часто ли я, учитывая мой возраст и положение в обществе, предпринимаю подобные поездки, тем более по просьбе вашей э-э-э... фирмы?

— Н-не знаю...

— Крайне редко. Раньше моими услугами пользовались раз, максимум — два раза в год. В последнее время это случалось исключительно редко. Теперь вы понимаете всю серьезность ситуации, из-за которой мы с вами оказались в Аргентине?

— Видите ли, барон, я, как вы совсем недавно выразились, дилетантка. Не знаю, стоит ли мне убеждать вас, но поверьте: я честный человек и не имею никакого отношения к той грязи, в которой...

Тут я осеклась, поняв, что, понося большой дом на площади Дзержинского, оскорбляю самого Гескнна.

— Продолжайте, — барон соединил растопыренные пальцы рук, видимо, чтобы унять дрожь, и уставился в потолок. — Не бойтесь ранить мое самолюбие. Я слишком долго живу и слишком многое видел.

— Короче, барон, я здесь против собственной воли. Будь я чуть помоложе, то сказала бы, что я жертва обстоятельств. Но поскольку вы видите перед собой женщину достаточно взрослую и психически полноценную, то давайте назовем причиной всех этих невероятных перипетий и казусов, включая нашу встречу в «Рице», беседы в самолете, люминал в кофе, обыск ваших личных вещей и прочее, — мою непроходимую глупость, усугубленную желанием не оказаться полностью в дерьме. Извините...

В середине этой тирады я уже плакала, а к финалу начала рыдать. Носовой платок остался в моем номере, и я непринужденно утирала черные потеки туши краем роскошного атласного покрывала, купленного хозяевами «Плазы» скорее всего на престижном аукционе.

Гескин, не меняя буддистского положения рук, смотрел в одну точку и, казалось, не обращал внимания ни на меня, ни на варварское обращение с его покрывалом.

Так прошло несколько минут. Я всхлипывала, он — сопел.

— Ну, хватит реветь! — он резко поднялся, подошел ко мне и протянул руку: — Вставайте с моей постели.

Я поднялась. Рука барона была сухой и горячей. Мы стояли друг против друга — люди разного возраста, разного воспитания и социального положения, совершенно разных взглядов на жизнь...

Кошмар продолжался, конца испытаниям, ворвавшимся в мою жизнь с грубостью официанта, которому забыли дать чаевые, не было видно, все напоминало жуткий сон. Но все было правдой, моя рука еще хранила тепло короткого прикосновения к ладони Гескина. Тут только я почувствовала, что смертельно устала, что мне необходима передышка, пара часов, не больше...