Арифметика любви - Зинаида Гиппиус

Кофейная водица с лепешками все-таки подкрепила его, согрела тело; но полусон не проходил, стал лишь сквозистее; и тупость в мыслях была та же.

«Куда теперь, до восьми-то часов?» — лениво подумал он. Ничего не хотелось. И бродить по этому чужому городу не хотелось. Однако пошел; просто пошел, как бы никуда, — куда ноги поведут.

Ноги и повели. Остановившись около разваленного дома (новый, что ли будут строить?), Леонид заметил, что широкая улица эта могла быть когда-то и Литейным. Затем ноги повернули налево, в улицу более узкую, с такими же молчаливыми, без лавок и вывесок домами, как везде. Иные были, однако, заново раскрашены в весело-грязные тона. Леонид и раньше уж где-то приметил подобную раскраску. Да какое ему дело? Вдруг ноги остановились. Улицу пересекала другая. На противоположном углу стоял дом, не особенно высокий, хотя пятиэтажный; такой ветхий, что новая краска на нем не держалась, и был он цвета неизвестного, пегий. Леонид долго и задумчиво смотрел на него, пока из темных глубин сознания медленно что-то выплывало и выплыло: дом был тем самым домом… нет, подобием того самого дома, где Леонид жил, когда был Петербург; отсюда он ходил в гимназию (совсем близко!), отсюда уехал и на юг, — чтобы не возвратиться. Вот, все окна третьего этажа, на обе улицы, точь-в-точь окна их квартиры. С фонариком, на углу, — гостиная… А два дальних окна — Ганина комната.

Ганя! А ведь она, может быть, жива? Тетя Миля была старая, а Ганя — его, Леонидова, ровесница… Память, точно обрадовавшись, вдруг нарисовала перед ним, и преясно, Ганю; и девочкой, и, потом, большой; их игры, их размолвки. Странно! Давно все это забыл, как в омут ухнуло. А теперь — не угодно ли? Очень странно.

Удивляться, впрочем, не стоило. Или все, сплошь, странно; везде, — и вокруг Леонида, и он сам, стоящий перед подобием своего дома, странен, — или ничего нет странного; все возможно и обыкновенно. Возможно, например, что войди он сейчас в этот дом, спроси Ганю, — Ганя там и окажется. Почему это странно?

Двинулся, пересек улицу наискосок, вошел в подъезд. Лестницу не узнал, но подобие было. Дверь — тоже подобие; белели на ней какие-то записки, — Леонид не читал. Быстро позвонил и тут же заметил, что дверь не заперта. Хотел толкнуть, но за дверью послышался шум, тяжелое отхаркиванье, потом она приотворилась.

— Кто там? Кого? — прохрипел мужской голос.

— Прошу вас, пожалуйста, — начал Леонид, не замечая, что говорит не только отчетливо, а уже почти подражая иностранному акценту, — скажите, прошу вас, не живет ли здесь госпожа Шервинская?

— Не живет, — решительно сказал «тип», отворивший дверь (Леонид так и подумал о нем — «тип»). — Да вы от кого? Здесь никаких госпожей не живет, имейте в виду.

— Тогда не знаете ли где она? — настаивал Леонид. — Скажите, прошу, знаете, или нет? Шервинская, Галина Александровна?

— Нет. Не знаю, где она, — твердо произнес тип. — Не знаю.

За спиной его в это время собралась кучка. Кто-то выглядывал из-за плеча типа, кто-то из-под руки. Разные голоса слышались: «Да кого это?», «Что нужно?», «За кем?».

— Что за кем? — неожиданно рассердился Леонид. — Я прошу сказать, если кто знает, где Галина Александровна?

Голоса испуганно загудели. Начался будто спор, даже перебранка. Но, очевидно, никто не знал. Вдруг просунулась на порог толстая баба с засученными рукавами: «Какая Алина вам?» — проговорила она с явной опаской, почти злобной, но с любопытством. «Чубариха, что ль? Чубариха не здесь, в десятом номере, на этаж вам подняться». Кто-то сказал басом: «Что вы врете? Чубариха — Марина!». «Сами врете!» — разъярилась первая баба. «Марина! Такой и не было! А Чубаро-ва в десятом — это верно!».

— Успокойтесь, пожалуйста, — произнес Леонид. — Я поднимусь в десятый. Заприте, прошу вас, дверь.

Дверь щелкнула. Леонид побежал по лестницы выше. В его доме, выше, жила «тогда» знакомая семья, в квартире, почти такой же по расположению. Здесь Леонид нашел дверь совершенно распахнутой. Слышен был шум, гам, какие-то неясные звуки; над всеми ними — неистовый звонок телефона.

— Чего вам? К кому вы? — накинулся кто-то на Леонида в передней.

Гам затих. Зашлепали туфли, захлопали двери.

— Скажите, прошу вас, Галина Александровна здесь?

— Как? — недоуменно спросил голос из темноты.

— Или Чу… Чубарову я прошу.

— А-а. Его дома нет. Вы от кого?

В коридоре зажглась слабая лампочка. Из ряда дверей («и откуда их такое множество?» — удивился Леонид) высунулись чьи-то головы.

Перед Леонидом стоял сутулый, седоватый человек в серой рубахе под Расстегнутым пиджаком.

— Я прошу вас… — начал Леонид. Человек съежился, обернулся, крикнул кому-то: «Вот, к Илье Абрамовичу пришли!» и тотчас, зорко окинув Леонида взглядом, скрылся в одну из ближайших дверей.

В коридор вышла женщина, с закутанной головой, и спросила Леонида простуженным голосом.

— Вам что? Нету Ильи Абрамовича.

— Скажите, прошу вас, — повторил он свое, — знаете ли, где Галина Александровна… Шервинская?

Леонид стоял прямо под лампочкой. Она слабо золотила его волосы.

Женщина подошла ближе, подняла глаза. Прохрипела: «Знаю» и в ту же минуту дернулась назад, чтобы уйти. Но Леонид схватил ее за руку.

— Прошу вас, проводите меня к ней, если недалеко. Прошу вас, слышите?

Не вырывая руки, женщина молча пошла с Леонидом по коридору и толкнула одну из дверей. Леонид заметил только, что узенькая комната вся была загромождена, и не мебелью, а Бог весть чем, какими-то корзинами, кучами тряпья, всяким хламом. Только у окна, через грязные стекла которого шел бледный свет, было чище; там, на деревянном столике, лежали растрепанные книжки.

Женщина присела на единственную постель, кое-как прикрытую серым одеялом. Взглянула направо, налево. Потом быстро наклонилась к самому уху Леонида, сидевшего с ней рядом, и, обдавая его кисловатым запахом старой шерсти, кухни и нездорового человека, едва слышно прохрипела: «Леня, ты нелегально, ты белый; ты погубить нас пришел? Уйди, сумасшедший, проклятый. Уйди».

Леонид понимал, что эта женщина, пожилая и желтая, с закутанной головой, так что из-под серого платка виднелся, главное, сухой длинный и бледный нос, — что это Ганя. Но совершенно так же отчетливо и полно — не верил, что это Ганя. Подобие его могло еще смутить: но здесь не находил он и подобия.

Женщина, все также озираясь, продолжала шептать:

— Илья Абрамович партийный. Да чистка будет. А теперь, что будет? В заграничном пальто его спрашивали. Да еще я, как дурища, в комнату повела, сама не знаю…

— Ты за меня не бойся, — проговорил Леонид, не совсем ее понимая. — Я иностранец, да и так в полной безопасности.

— Тише, тише… — прошипела женщина, закрывая ему рот рукой. — Иностранец! Того чище! А какие разговоры у партийного человека с иностранцами? Зачем иностранец в частную квартиру к партийцу лезет? Я тебя знать не знаю. Уходи, а то крикну сейчас на коридор, что ты самовольно. И милиция недалеко.

— Я прошу тебя не делать этого. Да что ты шепчешь? Мы одни.

— Уходи, — злобно проскрипела женщина. — О-о! Карлушка мой сейчас придет с пионерского, увидит, тогда уж пиши нам пропал. Да все равно, все на коридоре видели, донесут… О-о!

— Я ухожу, прощай, — сказал Леонид, поднимаясь. — А ты не бойся, я их попрошу…

В ту же минуту понял, что говорит пустяки. Попросит? Кого? Всех, кто его видел? Но как узнать именно тех и всех, кто видел? И где их отыскивать? По комнатам ходить? В нижнюю квартиру спускаться? Да о чем и просить? Чепуха, чепуха! В первый раз почувствовал он бессилие — своего дара. Что женщина заботится не о нем, а о себе, — это он уже понял. Было жалко ее очень.

На пороге остановился, обернулся.

— Не нужно ли тебе денег? У меня доллары.

В миг женщина была около него. Блеснули глаза; руки, которыми она стала поправлять платок, у нее затряслись.

— Шш… Нельзя. Если видели, сейчас дознаваться… откудова? Ну да может… Илья Абрамович как-нибудь… Давай уж, давай.

Леонид сунул ей бумажки, сколько захватилось, и вышел в коридор. Любопытно-испуганные лица опять высунулись из дверей по сторонам. А с порога дальней двери несся за ним хриплый, но теперь нарочито громкий голос женщины: «И дожидаться нечего было. Илья Абрамович к вашей специальности безо всякого отношения… В Орзо-вуч обратитесь, может, там сведения дадут. А Илья Абрамович совершенно ни при чем, вы же ему неизвестны…»

На площадке лестницы Леонида толкнул с грохотом бегущий мальчишка. Лет семи, низкорослый, испитой, гологоловый, в громадных, скорежившихся башмаках, грязный, а все-таки хорошенький. С полминуты изумленно смотрел на Леонида (заграничное пальто опять), потом скорчил гадкую гримасу, дрыгнул ногой, протрещал что-то, — не то поговорку, не то частушку, или так, — слов Леонид не понял. «Карлуша!» — крикнул кто-то из коридора. Это было последнее, что донеслось оттуда до уходящего Леонида.