Тропою волка - Михаил Голденков

— В самом деле, — покивал головой Герасимович, — и где мы того Кмитича найдем в нашем-то положении!

Они сорвали печать, развернули письмо.

— Падла! — выругался Юшкевич, лишь взглянув. — Оно не по-нашему написано! Что за язык? Не польский, и не латинский вроде, хотя… похоже. Но я-то латинский знаю! Эго не латинский, точно.

— Это жмайтский, — вздохнул Герасимович, швырнув письмо обратно на стол, — и у нас, к сожалению, во всей крепости, как назло, ни одного жмайта нет!

— Зачем он писал тоща, если и Кмитич по-жмайтски не читает?

— Непонятно. Но это и неважно сейчас. Бедный гетман. Это трагедия для всех нас, пан Юшкевич. Принимайте командование, пан полковник. Сдаваться мы, надеюсь, все равно не намерены этому седому ублюдку Сапеге.

— Не намерены, пан Герасимович!

Оба бросили печальные взгляды на лежащего в кровати гетмана.

— Будто уснул, — вновь тяжело вздохнул Герасимович.

— Такое ощущение, что он чувствовал надвигающуюся смерть и написал какое-то проклятие или предупреждение, или же предложение Кмитичу, а чтобы не прочитал никто, написал по-жмайтски. Ладно, наш долг передать Кмитичу этот лист при первой же встрече. Может быть, не все так и плохо между ними было. Кмитич честный человек. Я в него верю. Думаю, он бежал лишь потому, что не привык сидеть сложа руки. Кстати, ведь писал же гетман по-жмайтски в войне с Хмельницким, когда посылал особо секретные письма, чтобы казаки не прочитали!

— Писал, — кивнул Герасимович, — вот и сейчас написал. Но то уже не наше дело. Надо за священником послать, гроб готовить, пан полковник, да еловые лапки. Вот такой уж у нас Новый год! — и он зябко поежился.

За окном выл холодный декабрьский ветер. Шел мелкий снег. Шли последние минуты 1655 года.

Глава 9 Вокруг Тикотина

С первых дней нового, 1656 года правительство Речи Посполитой в лице Яна Казимира и его приближенных генералов стало спешно вырабатывать программу по освобождению страны от войск северного альянса с одной стороны и московского войска — с другой. В первую очередь Ян Казимир стремился выдворить Карла Густава из Польши, перетащить на свою сторону прусского Фредерика Вильхельма, окончательно расссорить с Москвой русских казаков Хмельницкого, заключить союз с Крымским ханом и как-то избавиться от не в меру наглого венгерско-румынского короля Трансильвании Георга (по-венгерски Дердя) Ракоши, который положил глаз на юг Польши. Опять-таки не было никакой определенности в планах Яна Казимира по поводу оккупированной и изнывающей от ран Литвы. С Алексеем Михайловичем польский король вознамерился подписать мирный договор, в чем обещали помочь как посредники австрийские послы.

Впрочем, царь и сам искал мира с Речью Посполитой, ибо война за ВКЛ оказалась куда как более тяжелым и дорогостоящим предприятием, чем он рассчитывал изначально. Царя раздражали постоянные напоминания патриарха Никона о необходимости похода на Варшаву и Стокгольм. Польша его не интересовала в качестве дальнейшего продолжения Московского государства. Куда как привлекательней для царя, как и для Никона, были прибалтийские земли шведов. Так, может, вместе с поляками вдарить по прибалтам? Почему бы нет! Боялся царь и того, что польский король может неожиданно стать союзником шведского.

Из Москвы к Яну Казимиру отправился Федор Зыков с царской грамотой, в которой было предложение о совместной войне против Швеции. Ян Казимир принял предложение. Наивный поляк не догадывался, что в буйной голове московского царя уже созрел не так чтобы оригинальный, но вполне определенный план, ибо еще Иван IV пытался сие осуществить — стать царем Речи Посполитой и Московии, объединив две этих страны. Конечно, с аналогичным успехом можно было объединить Монголию и Голландию, но идея царю нравилась, пусть о подобную идею и разбил себе лоб его предшественник Иван Ужасный. Увы, Алексей Михайлович как раз анализировал не то, как провалилась эта идея, а то, как она начиналась. Царь изучал старые пожелтевшие письма и указы Ивана Ужасного, чтобы понять, как скандально известный царь готовил войну с Ливонским орденом.

В феврале в Москву из Австрии отправился варшавский маршалок Петр Галинский как посол польского короля. В листах к царю предлагалось заключить мир. Бояре московские подталкивали царя соглашаться, и в Москве стали готовиться к переговорам.

Пока Михал и Кмитич лечились в стенах монастыря, где заботой и лаской их окружил благодарный аббат Кордецкий, Богу с лав Радзивилл уже шел к Тикотину на выручку Янушу. Это была единственная помощь зимой 1656 года, оказанная Великому гетману. Правда, помощь достаточно запоздалая для самого Януша. Богуслав пришел бы намного раньше, выдели Карл Густав ему солдат, как о том и просил Слуцкий князь. Но шведский король не прислал помощи. Он в эти дни, переправившись по льду Вислы, разбил войско Чарнецкого числом в 10 ООО солдат и штурмом завладел укрепленным лагерем Сапеги. Не дождавшись подкрепления от шведов, Богуслав силами своих собственных драгун и пехоты переправился под Городком через Буг и быстрым маршем дошел до древней ятвяжской столицы Драгичин, где стояло девять верных Яну Казимиру конных хоругвий княжества Литовского под командованием Короткевича. Зная, кто такой Богуслав, лит-винская кавалерия не стала вступать в бой и быстро скрылась за заснеженными стенами Драгичина, а Слуцкий князь сразу же отправился в Тикотин.

Однако вскоре недалеко от Тикотина дорогу ему преградила легкая конница Александра Гиллария Полубинского, тридцатилетнего Великого маршалка литовского, Слонимского князя, писаря польного литовского. Этот отважный католик не спасовал перед грозным протестантом. Конница Слонимского князя налетела на хоругвь Богуслава, но ее расстреляли мушкетеры, а драгуны довершили разгром. Сам Полубинс-кий, получив пулю в руку и саблей в бок и по лицу, еле ушел. Раны ему нанес не кто иной, как сам Слуцкий князь. Богуслав, увидев Полубинского, пришпорив коня, лично понесся на него с вытянутой в руке карабелой. Путь ему пытался преградить верный адъютант Полубинского, но Богуслав срубил того одним ударом и вот уже сошелся с самим Полубинским. Раненный в руку писарь польный с трудом отбил два удара, получив скользящий удар по щеке, но третий удар рассек бок Полубинскому. Слонимский князь громко вскрикнул от боли и припал к шее коня, стараясь усидеть в седле, чувствуя, что проиграл. Богуслав злорадно усмехнулся и занес саблю, чтобы зарубить неприятеля.

Неожиданно его рука с клинком, готовым добить поверженного врага, замерла. Радзивилл глядел на кровь, что заливала бедро польного писаря, на обмякшее тело Полубинского… Что-то сломалось внутри Слуцкого князя. Мелькнула в памяти сцена дуэли во время похорон брата Богуслава Константина Острожского. Двадцатидвухлетний Богуслав бился тогда с князем Тальмонтом, сыном князя Латримуля, и ранил своего обидчика. Тальмонт упал, окровавленной рукой зажимая рану, а Богуслав, желая добить наглеца, не смог сделать этого. Его рука, его сердце задрожали в тот момент, и этого хватило, чтобы к Богуславу подскочил его секундант француз Рэмон: «Пощади его!» Затем Рэмон повернулся к поверженному Тальмонту: «Мсье! Просите пощады!» — «Пощады», — процедил сквозь зубы Тальмонт. Все вышло очень даже хорошо для Богуслава в тот момент, его слабости никто не заметил, Рэмон спас ситуацию. И вот сейчас… Губы Богуслава дрогнули, брови сомкнулись… Ему захотелось помочь раненому сойти с коня и побыстрее наложить повязки на рану. Богус-лав испугался навалившегося на него щемящего чувства жалости к Полубинскому. Он круто развернул коня и поскакал обратно, не став добивать польного писаря…