Голова Медузы Горгоны - Валентина Пономарева

Сразу обмякший Зуйко засеменил рядом, просительно заглядывая сбоку в его лицо.

— Да ты не придавай значения, Иван. Баба ведь. Сдуру сболтнула. Успокоится и все забудет. Нервная она у меня. На пятом месяце, — бормотал он торопливо. — Ты уж не говори Дружинину. Сам знаешь, он на меня в последнее время и так чертом смотрит. Я уж тебя прошу… Сочтемся по-дружески.

— Чего не могу, того не могу. Долг, сам понимаешь, выше дружбы. — В голосе Кумскова послышалось злорадство.

Дружинин узнал о случившемся в тот же вечер.

— Зинаида должна молчать, — вынес он окончательное решение. — Позаботься об этом.

Кумсков понимающе кивнул.

Вскоре все постояльцы мадам Кордубайловой узнали, что Зуйко проводил жену к теще.

А через неделю соседи были потрясены известием о трагической гибели Зинаиды от рук грабителей. Одним из первых, кто явился выразить Гавриле Максимовичу свои соболезнования, был Кумсков.

— Ты выпей, выпей, легче будет, — подталкивал он Зуйко стакан с самогонкой.

Тот выпил и невидящими глазами уставился в угол.

— Держись, друг. — Нам еще не одну утрату придется понести в борьбе. Не позволяй себе раскисать.

Видя, что хозяин не обращает на него внимания, Кумсков тихо встал из-за стола и покинул комнату.

Зуйко после его ухода снова судорожно глотнул самогон, стараясь заглушить боль. Но хмель не брал его. «Это я виноват, я убил ее!» — Гаврила Максимович взял в руки пистолет — в нем видел он единственный выход. Подержал и… с содроганием отбросил в сторону.

Глубокой ночью, помня наказ Кумскова и обеспокоенная странными звуками в комнате Зуйко, к нему без стука вошла Фальчикова.

Неловко уронив голову на стол, обнимая онемевшими руками порожнюю бутыль и пистолет, мирно храпел Зуйко. Презрительно усмехнувшись, Анна взяла пистолет и сунула его в карман теплого халата.

Яков Арнольдович понимал, что в логове бандитов — не на блинах у тещи. Он заставлял себя верить, что ошибок не было. Неужели зря они двое суток мудрили с Гетмановым над его легендой? Какие только ситуации и ловушки не создавал для него Бухбанд! Неужели все попусту?

От тревожных мыслей его оторвал врач-консультант губернской чека. Всегда спокойный, даже несколько робкий, сегодня он был какой-то взъерошенный. Решительно прошел к столу, снял хрупкое пенсне на цепочке и, даже не поздоровавшись, чего раньше не позволял себе, сердито спросил:

— До каких пор вы надеетесь выезжать на голом энтузиазме? Я спрашиваю вас как партийца, Яков Арнольдович, до каких пор так безрассудно будете распоряжаться человеческой жизнью?

Группа сотрудников губчека выезжает на встречу с чекистом, работающим в банде.

— Позвольте, доктор, — растерялся Бухбанд, — я ничего не понимаю.

— Хорошо, я сейчас поясню.

Он надел пенсне, отчего вид его стал еще более воинственный.

— Вы прекрасно осведомлены, что Жан Иванович Адитайс серьезно болен. Туберкулез обеих легочных верхушек, невроз сердца. Я дважды ходатайствовал о предоставлении ему отпуска для лечения. Дважды мне отказывали. Больше так продолжаться не может! Вчера на следствии, как мне рассказали по секрету товарищи, Жан Иванович потерял сознание. Где же наше внимание к людям? Это же бессердечно.

— Время сейчас такое, доктор. К тому же я не знал…

— Причем здесь время? — перебил его врач. — Время сейчас наше. Вокруг Советская власть! Почему дозволено жиреть куркулю, которому наша власть — седьмая вода на киселе, а преданнейший революции юноша в свои неполные двадцать четыре года должен дотла сгореть на работе? Почему? Я отказываюсь понимать!

Бухбанд устало потер поседевшие виски и мягко, чтобы ненароком не обидеть хорошего человека, ответил:

— Милый доктор, Адитайс ведет ответственную работу по ликвидации контрреволюционного заговора. Опасного заговора. И никто, кроме него самого, не сделает его дела. Людей не хватает. Все работают на износ. Потому и отказали. Кроме того, доктор, мы — коммунисты…

— Знаю, знаю! — воскликнул доктор. — Опять начнете говорить о мировой революции, о миллионах страждущих порабощенных людей. Знаю! Не хуже вас! Но, скажите вы мне, кто запрещал вам думать о себе? Хоть иногда — о себе, о своей жизни, которая дается только однажды. Кто?

— Совесть! — сердито ответил Бухбанд. — Совесть коммуниста.

— Не понимаю, — пожал плечами доктор. — То же самое мне твердит Адитайс: «Неудобно!» Боже мой! Что значит неудобно, когда вопрос идет о жизни человека! Неужели он и сейчас так занят, что вы не можете ему дать всего два месяца на лечение?

— Адитайс должен выдернуть корешки огромного сорняка — заговора.

— Я слаб в агрономии, товарищ Бухбанд. Я категорически настаиваю на принудительном лечении товарища Адитайса! — голос доктора зазвенел. — Категорически! Жан Иванович сам увиливает от лечения. Я чувствую это. Он не понимает, насколько трагично его положение!

— А оно действительно трагично?

Доктор снял пенсне, протер стекла платочком и доверительным тоном, уже без раздражения, сказал:

— Сейчас вопрос стоит не о лечении его, а о спасении жизни этого юноши. Поверьте моему огромному опыту и практике. О спасении…

Бухбанд задумался. Но тут отворилась дверь и на пороге показался дежурный:

— Товарищ Бухбанд! Горлов!

— Зови!

Яков Арнольдович взволнованно одернул гимнастерку и расправил складки.

— Доктор, извините…

— Я никуда не уйду! — воскликнул тот. — Арестуйте, расстреляйте, но я никуда не пойду, пока вы не дадите мне положительного ответа!

— Обещаю вам, доктор, что сразу же мы продолжим с вами беседу. Обещаю никуда не удирать. — Бухбанд ласково, но настойчиво выпроводил его в коридор, едва не столкнув с Горловым.

— Ну? — нетерпеливо спросил он, плотно прикрыв за доктором дверь.

— Не пришел…

Бухбанд сразу как-то обмяк, прошел к столу и устало опустился в громоздкое кресло.

— Неужели опять провал? — прошептал он. — Неужели эта белая сволочь водила нас за нос?

В кабинет стремительно вошел Долгирев. По виду чекистов понял, что связи с Гетмановым нет.

— Когда запасной вариант? — спросил он.

— Через три дня, — вздохнул Бухбанд.

— Ну что же, надо ждать! Ему там вдесятеро труднее. Будем ждать.

Долгирев вышел.

— Вот что, Сергей, — сказал Бухбанд. — Выезжай сегодня же. И готовься. Если Яков не придет и на этот раз, пойдешь ты. О легенде поговорим позже. Но вряд ли она будет надежнее, чем была у него.

— Придет! — уверенно произнес Горлов.

— Желаю того же! — Бухбанд крепко пожал ему руку и проводил до дверей.

Ожидавший там доктор вскочил со стула и заслонил собою проход:

— Вы обещали, Яков Арнольдович!

— Да, да, входите. Итак?

— Итак, две недели отдыха для товарища Адитайса. Я не прошу у вас невозможного. Я уже не требую два месяца, как прежде, не прошу у вас берег Черного моря. Я прошу всего две недели. В Кисловодске. И, пожалуйста, прикажите ему сами.

— Вы правы, — согласился Бухбанд. — Нашему латышу нужен отдых. Кем-нибудь подменим. Через недельку Адитайс начнет лечение, — сказал он, хотя прекрасно понимал, что подменить будет некем, что к его сложным хлопотам прибавятся еще и дела Жана.

— Благодарю. Я знал, что вы рассудите как настоящий партиец.

Доктор гордо поднял голову и покинул кабинет Бухбанда. А минут через пять дверь снова скрипнула, и появился Адитайс.

— Яков Арнольдович! Я не пойму, кто у нас командует? — он пытался улыбнуться. — Меня терроризирует своими приказами доктор.

— Подготовьте свои дела, товарищ Адитайс, для передачи, а сами собирайтесь в Кисловодск. На две недели.

— Командировка? — оживленно спросил Адитайс.

— Да. Срочная. В распоряжение доктора.

— Сейчас? Вы же знаете…

— Знаю. Выполняйте приказание. Вам надо подлечиться.

— Разве я не справляюсь со своими делами? — растерянно спросил Адитайс — Тогда скажите мне об этом прямо…

— Мы забываем, Жан Иванович, что нам с вами работать не только сегодня, но и завтра. В чем-то доктор прав. К работе вашей у меня никаких претензий нет. Разговор сейчас идет о вашем здоровье. Почему вы скрыли от меня, что вчера теряли сознание?

— Яков Арнольдович, — пытался отшутиться Адитайс, — вы идете на поводу у доктора. Он вечно что-нибудь преувеличивает.

— В общем, сдавайте дела и собирайтесь, — закончил Бухбанд.

Адитайс нерешительно топтался на месте.

— Что у вас? — спросил Бухбанд.

— Понимаете, я подготовился к операции по «Прикумсоюзу». Эта ветвь «Штаба» начинает активную работу. Саботаж. Надо спасти посевной фонд. Да и этот инженер, связь Чепурного. Я вам докладывал.

— Да. Помню. Ну и что?