«Борьба за души» и другие рассказы - Ярослав Гашек

Снесли мы его к реке. На славу удался праздник!

Из Шастина, даже из-под Ланжгота, что в Моравии, приехали богомольцы на конях.

Теперь у нас была чудодейственная вода. И в каком количестве! Весь Ваг! Всему христианскому миру хватило бы с избытком.

Опять к нам повалили богомольцы целыми процессиями. На берегу мы устроили бассейны. Воду продавали дорого. Кто хотел выкупаться, тоже должен был платить. И, наконец, мы торговали плавками, а без них никого в реку не пускали.

Но тут, будь ты неладен, начался тиф. В Ваге тогда поднялась вода, всюду было полно тины, и люди эту тину покупали в бутылках. То один богомолец умрет, то еще двое… люди теряли веру. Но и это не было бы так ужасно, кабы не внезапная роковая весть…

Только было у нас началось процветание, как вдруг мы узнаем, что в доминиканский монастырь во Фрайштаке возят какие-то машины. Что бы это могло значить? Загадка не замедлила разъясниться.

Доминиканцы наладили во Фрайштаке «производство чудодейственной сельтерской воды — полное отсутствие вредных микробов гарантировано!»

И опять мы остались с носом. И имел наш аббат видение — св. Юро пришел к нему и сказал: «Не нравится мне больше у реки. Когда Ваг выходит из берегов, приходится стоять по колено в воде и по нескольку дней ждать, пока спадет вода. На старое место хочу!»

Я заметил, что подагры боится всякий.

И опять мы загоревали после торжественного переселения святого. Хоть бы какой зряшный остаток странников приманить…

И вот тут-то я вспомнил про граммофон. Органа У нас нет, так может св. Юро запел бы что-нибудь божественное?

— Ладно, отец Мамерт, покупайте эту дьявольскую штуку, — распорядился отец Иордан, — да прихватите что-нибудь светское. Все-таки в монастыре скучновато…

— Слушаю, ваше преподобие. — И я поехал в Вену покупать пластинки и граммофон.

Был опять какой-то большой праздник, и костел битком набит богомольцами, когда я завел граммофон, спрятанный в нише за статуей св. Юро и занавешенный большим ковром.

Черт его знает, о чем я тогда думал, — голова у меня еще трещала после Вены, — но богобоязненные странники вдруг услышали величественный гимн:

«Нор, mei' Mädrle, hop…»[4]

Честное слово, я не вру: аббат Иордан как подкошенный свалился со своего возвышения, обитого по сему торжественному случаю красным плюшем.

Все-таки для него это было слишком…

Мой друг Ганушка

Наша первая встреча была не ахти какой веселой. Я тогда как раз находился под следствием: на одной уличной демонстрации какой-то полицейский по несчастной случайности свалился головой на мою палку.

В пражской Новоместской тюрьме смотритель Говорка, сущий папаша всем арестантам, поместил меня на время предварительного заключения в отделение так называемых разных элементов. Большей частью то были воры-профессионалы.

Об одном из них, по кличке Ганушка, я тогда еще не знал, что он станет моим другом, пока из глубокого сострадания к моей судьбе он не заявил, что, когда в следующий раз будет коридорным, тайком пронесет мне в суповом ведре сигарку. У него были голубые глаза, добродушный взгляд, улыбчивое лицо. А все эти достоинства таковы, что сразу забываешь про дурацкое общество, которое обязательно скажет, что дружить с вором — неприлично.

Ганушка принес мне сигарку. И Ганушка же растрогал меня своею горестной судьбой.

Последнее дело, из-за которого он сейчас здесь торчал, было необычайно трагическим. Ганушка рассказывал нам об этом на нарах своим тихим, печальным голосом, когда все стихало в коридоре, вечерами длинными и тоскливыми.

— В общем, братцы, — рассказывал нам Ганушка, — пришло мне раз в голову, что пора бы опять присмотреть чего-нибудь нового. Неплохо бы, соображаю, переменить товар. А то все перины да перины, по которым я тогда работал, надоели хуже горькой редьки. Дай-ка, думаю, перейду на ботинки. И вот как-то ночью, дело было во вторник, иду я себе по Вацлавской площади, и попадается мне на глаза небольшая такая витринка с ботинками какой-то оптовой фирмы. Ну, посмотрел я по сторонам, оглянулся, снимаю витринку — и ходу! И иду по главным улицам, потому хоть там не встретишь полицейского. Ночью все полицейские в боковых переулках, стоят в подворотнях и спят… Дотащился я с этой витринкой до самого Богдальца, разбиваю стекло и начинаю вытаскивать ботинки. Вынимаю один туфель, замечательно красивый. Примеряю. Оказывается на левую. Вынимаю второй — опять левый, третий — левый. Пресвятая богородица, все левые! Связал я все в узелок и несу одному «ловчиле». Может, купит. А правые сам сделает. Но во Вршовицах меня встретил агент Гатина, и славе моей хана… Думаю, дадут три месяца.

Ганушка вытащил из кармана тряпицу и вытер глаза, свои добрейшие голубые глаза, на которые навернулись слезы. И принялся заунывным голосом дальше рассказывать, как однажды слегка гробанул одного лавочника — упокой, господи, душу его, — и как ему хотели пришить убийство с целью грабежа, но эти двенадцать господ сказали: «Нет!» После этого Ганушка вежливо поцеловал защитнику руку и так же вежливо поблагодарил господ присяжных заседателей.

Ганушка закончил, когда мы уже засыпали. Вдруг подходит ко мне и несет набитую соломой подушку со своей нары.

— Яроушек, — говорит тихонько Ганушка, — вот несу тебе подушку под голову, чтобы повыше было спать. Я-то привык спать просто так, без ничего, а у тебя голова образованная, и не гоже, чтобы мысли в голове мялись.

Тщетно я ему объясняю, что с меня и одной подушки совершенно достаточно. Ганушка настаивает на своем. Он-де, жулик несчастный, может выспаться и на голых камнях. «Или в каменном мешке» (то есть в доме принудительных работ) — пытается скаламбурить другой вор, который еще не спит. А Ганушка улыбается и лезет на свои нары.

Ночью никак не могу заснуть — мешают блохи, и Ганушка меня просит:

— Знаешь что, Яроушек, расскажи мне про индейцев…

Так Ганушка стал моим другом.

Прошло три года. Я бродяжил по Германии и был в Гейлигенгрунде. Иду по липовой аллее, и кто, вы думаете, идет мне навстречу? Ганушка! Собственной персоной.

То была одна из необъяснимых случайностей, удивительнейшая встреча двух знакомцев среди стольких миллионов незнакомых лиц. Оказалось, что Ганушка — пока в Чехии не забудут про одну ограбленную виллу — счел самым для себя разумным, с соблюдением строжайшего инкогнито и с чужой трудовой книжкой в кармане, отправиться в вояж.

Все то время, пока мы с ним разговаривали, он никак не мог спокойно постоять на месте и какой-то тряпицей отгонял от меня мух:

— Липнут они к тебе, Яроушек!

В его глазах я снова увидел прежнюю нежность. Растроганным от волнения голосом, едва не заикаясь, Ганушка говорил:

— До чего же я рад, что мы с тобой вместе попали в Баварию! Ну обожди, теперь пойдет житуха. Постой здесь, я сейчас вернусь!

Я смотрел ему вслед.

Примерно через четверть часа мой друг Ганушка вернулся с зарезанной козой.

— Сволочь такая, — начал он, — деревенщина пузатая, не пустил меня ночевать, а я ему теперь за это козу прирезал. Ты бы этого не сделал, пожалел, а я нет! я нет!

Эти последние слова Ганушка произнес таким добродушным тоном, глаза его излучали такую нежность, как если бы он рассказывал о бог весть какого благородства поступках…

— Козу продадим, — продолжал он, — и купишь себе, Яроушек, ботинки. А то твои уже совсем худые, в них далеко не уйдешь.

К сожалению, когда мы об этом говорили, мимо проходил баварский жандарм. Ганушка поступил как истый джентльмен. На ломаном немецком языке он объяснил жандарму, что меня знать не знает и остановил лишь затем, чтобы попросить милостыню. И по-чешски добавил:

— Не будь дураком, Яроушек, скажи, что это правда.

Но жандарм меня ни о чем не спрашивал и увел с собой одного Ганушку, который печально тащил зарезанную козу.

Я смотрел им вслед, пока они не скрылись — коза, жандарм и мой самоотверженный друг Ганушка.

После этого я долго-долго ничего о нем не слышал. И вот совсем недавно иду по Майзловой улице, и вдруг из одной распивочной выскакивает дружище Ганушка, втаскивает меня внутрь и кричит официантке:

— Подай-ка Яроушку шкалик хлебной с ромом!

В каком он был виде, бедняга! Ганушка открылся мне, что уже давно не подворачивалось под руку ни черта стоящего, что ночует он в какой-то развалюхе, а шпики уже наступают ему на пятки. И что ему уже нечего было надеть на себя, пришлось сходить ночью за Хухле, раздеть там два огородных чучела и таким образом пополнить свой гардероб. Сообразно тому, надо сказать, он и выглядел.

Он был весь драный, точно боевое знамя, которое несут в день трехсотлетия какого-то очень драчливого полка.

Я спросил его, что бы я мог для него сделать. Ганушка ответил, что был бы очень рад, если бы я сводил его в пивную «У Флеков».