Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Яков Цигельман

Так в грубом фарсе все персонажи спотыкаются об одну и ту же швабру, хитро пристроенную озорником у двери. И каждый споткнувшийся вылетает на сцену, беспомощно раскинув руки, оглушенный грохотом, стуком и звоном в ушах. (Здесь следует ремарка: «дико озираясь».)

Встреченный злорадным хохотом веселящейся публики, он пытается произнести первую реплику, и публика, готовясь к новому взрыву хохота, с наслаждением ждет. Персонаж говорит что-то про швабру у входа. А поскольку предыдущие персонажи говорили о том же, публика снова хохочет.

Иной умник, слыша хохот и взвизгивания, ожидает подвоха по ту сторону кулис. Он осматривается, еще только подступив к двери, и обнаруживает швабру. Осторожно переступает ее. Оказавшись на сцене, он приосанивается и рассказывает о том, как он удачно обнаружил швабру. А публика снова хохочет, еще веселее и злораднее.

И только появление персонажа-уклониста смеха не вызывает. Он входит, когда смеются над предыдущим персонажем. Улыбнувшись и пожав плечами, он садится в глубине сцены. Он глядит оттуда на действующих лиц и на публику. Улыбаясь уклончивой улыбкой. Он не хохочет, потому что он не публика. Ничего не говорит и не озирается дико, потому что. в этом фарсе роль его состоит из улыбок и пожиманий плечами. Ролью он доволен и исполняет ее с удовольствием.

Персонажи бегают по сцене, выкрикивают одни и те же, навязанные обстоятельствами, реплики, обвиняют друг друга в подражании и даже в плагиате. Глаза лезут на лоб, капли пота со лба втекают на освободившееся место в глазницах. Персонажи себя не помнят. Их действия нужно организовать сюжетом. Отложив объяснения с читателем, Рагинский торопливо поставил пометку «см. ниже» и втиснул персонажи в сюжет из книжки худлитовского издания 1956 года. Следующие за письмом Левы Голубовского главы вышли у Рагинского такие:

Глава о брошенном муже, о шотландском виски, о Литейном и о музыкальном шкафе

Лева Голубовский подрыгал ногой, пошарил и нашел упавший шлепанец и улыбнулся. Все ж таки он, Голубовский, тонкий и острый человек! Ромка посмеется и скажет: «Гляди-ка, Левка всегда был парнем остроумным и критичным. Таким и остался».

Голубовский подумал немного, задрал глаза на фотографию Покрова на Нерли и, кивнув удачно залетевшей мысли, хотел продолжать.

— Лева, Лева! — позвал его Алик Гальперин.

Алик увидел его сквозь распахнутые настежь двери балкона. «Придется дать…» — усмехнулся Голубовский и, перегнувшись через перила, спросил:

— Чего ты хотел?

— Лева, — сказал Алик шепотом, — Райка ушла.

— Ушла? Давно?

— Около часа.

— Так чего ты беспокоишься?

— Она совсем ушла. От меня.

— Что?… Ну ты чудак! На всю улицу орешь! Зайди ты, зайди!

Пока Алик поднимался по лестнице. Лева с досадой глядел на неоконченное письмо и думал: «Написать Ромке, что Райка от Алика ушла? Да, пожалуй. Но с социально-психологическим комментарием…» Алик же, стараясь идти твердым шагом, думал о том, что очень глупо рассказывать Левке про то, что Райка ушла, и вошел, старательно улыбаясь. Сел на диван.

— Что будем делать, Алик? — спросил Лева.

— Давай выпьем чего-нибудь, — ответил Алик.

— Выпьем, выпьем обязательно… Можешь надраться, если чувствуешь потребность, — предложил Лева.

— Такой потребности не чувствую, — улыбнулся Алик.

— Тебе теперь жениться нужно. Один ты жить не можешь.

— Ты, Лева, меня, наверно, не понял. От меня только что ушла жена.

— Моложавый ты, Алик, вот что я тебе скажу. Хорошо сохранился… Ты у нас человек неприспособленный. Один ты жить не можешь. Ты опять должен жениться.

— Зачем?

— Чтобы жрать вовремя, чтобы было кому рубашку тебе переменить.

Алик уставился в пол, потом быстро-быстро потер руки, как бы озябнув, налил себе виски, закурил.

— Дай же мне, Лева, пережить событие, — тихо сказал он.

— A-а… Ну давай переживать вместе. Выпей вот…

Алик вертел в руках рюмку с изображением широкобородого веселого шотландца. Лева откинулся в кресле и прикрыл глаза. «Черт побери, — думал он, — что же мне делать с ним в самом деле? Он теперь уйдет не скоро, а хочется спать. Сказать ему, что, мол, я устал? Обидится смертельно. А чем я ему помогу? Где я ему жену возьму? И какой он мне друг? Так, старый приятель. Будет теперь сидеть у меня безвылазно и нудить про свою несчастную судьбу».

Заметив, что Лева задремывает, Алик сказал:

— Ты недоволен чем-то, ты устал, но мне необходимо высказаться. Извини, Лева.

Лева закивал, налил себе виски, глотнул и, облокотившись на ручку кресла, сосредоточенно потер лоб. Алик прищурился на Леву, посмотрел в окно и заговорил:

— Понимаешь, она ни к кому не ушла. Она ушла от меня. Ей надоело жить с Васисуалием Лоханкиным. Понимаешь, я — бездельник. Не лодырь, а бездельник. Человек без дела, без занятий. Моя специальность — русская история — никому здесь не нужна. Там она тоже не нужна была никому. Но там, сидя в нашей дырке, я получал зарплату не хуже других. А занятием моим было — быть интеллигентом. Я им и был, и не худшим: я много читал и был неплохо информирован, имел неординарное мнение, был в курсе разных новостей, у меня было много разнообразных знакомых. Я исполнял свое дело неплохо. А здесь я ничто, бездельник… Я даже говорить разучился. И о чем говорить? Про то, как некто хорошо устроился в Штатах, что кого-то приняли на работу в хорошую фирму. Про марки машин. Про гарнитуры. Что выгоднее — играть на бирже или покупать бриллианты?.. Знаешь, я отдал бы полжизни, чтобы оказаться сейчас в Ленинграде, завалиться к Володьке, пить чай с изюмом и говорить, говорить, говорить. Пахнет книгами, пылью, за дверью ругаются соседи, а нам на все наплевать. Мы живем!.. Или пойти в Публичку, в курилку, зацепиться с кем-нибудь языком. Или пойти к Юрочке, и порыться в его книгах, и послушать музыку из его музыкального шкафа. Помнишь эту его музыкальную конструкцию? Сколько он на нее денег и сил ухлопал! А здесь все это и дешевле, и лучше, и красивее… Эх, Юрочка, Юрочка… Или, знаешь, потолкаться по книжным магазинам. Пройтись по Литейному, зайти в «Лавку», съездить на Васильевский…

Алик засмеялся от удовольствия, на глазах выступили слезы и, чтобы скрыть их, он нагнулся к столу и опять налил себе виски.

— В конце концов, все зависит от нас самих, — сказал Лева. — Провинция — понятие не географическое.

— Да при чем здесь провинция! Израиль совсем не провинция… Но там я был для нее всем — самым умным, самым главным, самым лучшим. А здесь она увидала меня голого.