Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Цигельман Яков

— Слушайте, хевре, вы помните Женю Арьева? Расскажите мне о нем.

Потом Рагинский вычеркнул и эту фразу, подумав, что следует постепенно, исподволь вести собеседников к нужной теме, заставляя их по доброй воле говорить о том, что хочешь услышать.

Он начал с абзаца, дожидаясь, пока Гриша разольет по третьей рюмке и приятели выпьют. Говорят, что после третьей рюмки человек расслабляется достаточно, чтобы стать самим собой. А в это время приятели выпили, и Гриша все же сказал:

— Слушайте, хевре, у меня сегодня был Алик Гальперин. Трудно живется человечку. Надо помочь еврею. Жаль парня.

— Вот уж кого мне совсем не жаль. Он бы тонул — я бы пальцем не шевельнул, — сказал Макор.

— Брось, — уверенно сказал Гриша, — ты не такой злодей, каким прикидываешься.

— Я не злодей совсем, — пожал плечами Цви, — по-моему, я очень добрый человек. Разве нет?

— Куда добрее! Не помочь тонущему! — сказал Хаим.

— Если тонет Гальперин, не помочь ему — доброе дело! — сказал Макор, но Рагинский вычеркнул эту фразу, решив при надобности использовать ее по другому поводу. Он сказал;

— Поменяйтесь-ка местами, господа!

Слегка побледнев, они поменялись местами; Гриша пересел на место Макора, Хаим — на место Гриши, Макор на место Хаима. Пересев, они посидели, напряженно передыхая, и разом вздохнули.

— Прекрасно, — сказал Рагинский и разлил по четвертой рюмке, — А теперь поговорим.

— Вроде бы мясо передержано. Мне вот попался кусок совсем сухой. А как у вас? — лениво произнес Хаим, желая переменить разговор.

— Гальперин вреден, как вредна мышь, разносящая заразу. Я не стану спасать тонущую мышь, — сказал Гриша, испуганно оглянулся и опустил голову.

— За что ты его так ненавидишь? — с улыбкой спросил Макор.

Рагинский сощурился, подумал, хотел было вычеркнуть всю страницу и медленно сказал:

— А ну-ка, пересядьте еще раз.

Они пересели — Макор на место Гриши, Хаим на место Макора, Гриша на место Хаима — и опять разом вздохнули.

— Люди ведь разные, — сказал Хаим, — бывают полезные и бесполезные. Ну бесполезен ты обществу и живи, как хочешь. И в бесполезном существовании есть польза. Как знать? — он помолчал и сказал: — Послушайте, Рагинский, мне челюсти сводит, плечи болят… Зачем вы это затеяли, Рагинский?

— Мне казалось, что, поменявшись местами, вы станете говорить правду, изобличающую того человека, на чье место вы сели… Разве не получается?

— Не получилось, — сказал Хаим.

Макор взял свою тарелку, стоявшую перед Хаимом, доел мясо, поставил тарелку в раковину, вымыл губы и руки. Они перешли в комнату.

— Сломали вы застолье, Рагинский, — сказал Гриша. — А ведь так славно сидели!

— Я хорошо его знал, — сказал Макор, расхаживая по комнате. — Мы вроде дружили с ним: ему необходимы были слушатели. И он шлялся ко мне и говорил: о философии и литературе, о балете и карточных фокусах, об индуизме и театральном гриме, о мебели времен какого-нибудь Луи и о свадебном обряде на островах Фиджи, о неграх, о Париже, о Политбюро, о блатном мире, о магнетизме, о чем хотите. Он ничего больше в жизни не делал, а только читал, а потом говорил о прочитанном. Но в центре всего всегда — его начитанная личность, и эта начитанная личность тосковала о России, где все, что он говорил по-русски, воспринималось говорящими по-русски и было им интересно. И ради того, чтобы создать здесь подходящую атмосферу для своей болтовни, он подбивал организовывать «русские выпивки»; с водкой, жирной жратвой, пением советских песен, чириканьем на советском жаргоне и пьяными слезами в конце… А это мешает нам жить здесь по-человечески, принять нашу Страну, ее образ жизни, еврейский образ жизни — и жить, как подобает евреям. Тащит нас обратно в галут, в галут духовный, разъедает наши души, отравляет все вокруг. Мы вспоминаем «то, хорошее, что было», и вздыхаем по «той части самого себя, что осталась там», мы болтаем про то, что «наша нынешняя жизнь есть продолжение той»… Да, наша нынешняя жизнь есть продолжение той! Но мы вернулись — и наша настоящая жизнь только начинается. Наша жизнь свободных евреев на нашей земле.

Макор замолчал и, махнув рукой, снова зашагал по комнате. Гриша подумал, что Цви во многом прав. «Вот Алик, например, — хотел сказать он, — тоже заставляет других выкручиваться за себя!» Алик представился Грише неумным и неопрятным. Хаим сказал:

— Вы знаете, Рагинский… Женя… Он ведь уклонялся…

— Вот-вот, — перебил его Макор, — эти шуточки, каламбурчики, цитатки из классиков! Он выдумывал эти цитатки… — Хаим засмеялся. — Ну, если не выдумывал, так от книжек не умнеют. Умнеют от переработки прочитанного.

— От переработки? — спросил Хаим и опять засмеялся. Макор сказал:

— Не придирайся к словам!

— Ладно, ладно… — сказал Рагинский.

— Я спрашивал его, почему он ничего не делает, валяется на диване, читает всякую эмигрантскую чепуху, не учит толком иврит, почему тратит время на пустые разговоры, шляется бездумно по городу, а не ищет работу, не ищет своего места в Стране. Он уклонялся от разговоров. Или говорил что-нибудь вроде «мы — еврейские интеллигенты русского происхождения нигде не нужны, мы не нужны Израилю, мы — вечные жиды, зачем мне учить иврит, если я читаю и говорю по-английски, английский — язык колонизаторов, а иврит — язык туземцев». И любимое свое присловье — «мы неудачники»… Понимаете, он не виноват, что бездельничает, что разговорами развращает окружающих, что пьет и жрет, ностальгируя, что стонет по русским березкам и русскому мату — виноваты в этом поколения русских евреев, потому что они знали русскую литературу и любили русский язык. Причина распущенности не в нем, а где-то во времени. И каков подонок! — лжив и гадок не он, а мы… «Мы — русские интеллигенты еврейского происхождения, мы, вспоенные на гнилом воздухе советской жизни, нас искалечил тоталитарный строй». Короче говоря, он велик и в своем падении, ибо падение его отражает важные процессы современного бытия…

— По-моему, ты преувеличиваешь в своем сионистском задоре, — проговорил Гриша, стараясь, чтобы это не прозвучало обидно для Макора.

— Не перебивай, — отмахнулся Макор. — Что за отвратительная русская привычка — не дослушать до конца!… Он всегда говорил «мы». «Мы — интеллигенты, мы — неудачники». Или еще «мы соль земли, нас гонят и преследуют, мы — гонимые, они — гонители» …Он, а не мы! Он один! Это обычные штучки тех, кто ищет в жизни такое место, где можно было бы выглядеть страдальцами, мучениками. И вокруг все опускают глаза и ахают, сочувствуя и сострадая. Еще бы, интеллигентный человек, такой воспитанный и говорит на языках. И вот попал в Израиль, а ничего у него не получилось. Все, мол, мы так, везде нам плохо, такая наша судьба, для нас везде чужбина, отечество нам — Царское село!

— Женя любил книги, как людей не любил, — сказал Хаим, покусывая спичку. — Некоторые книги он охотно давал читать и не возражал, если книга шла дальше, по рукам. А любимые давал читать неохотно, запрещал передавать их для чтения кому-нибудь. «Это, будто я поговорил с тобой по секрету, — объяснял он. — Доверился тебе, а ты пошел бы и разболтал». Я его спросил: «Ты ревнуешь?» Он пожал плечами: «Ревную, конечно»… А куда девались его книги, вы не знаете, Рагинский?

— Лучшие он раздал друзьям, еще в России. Те, что были здесь, продали, наверно. Мне отдали его письма, вернее, письма к нему… Вы знали его женщин? Была у него здесь женщина?

— Нам неизвестны такие подробности, — сказал Хаим, и Рагинский торопливо поставил точку.

Глава о чеховской дорожке, о выеденном яйце и об отношении к острой ситуации

Как-то все непросто выходило. Брести по чеховской дорожке было скучно. Название повести, безусловно, обязывало. Но у Чехова дуэль как бы не произошла; наметились одни только горькие раздумья в ночь перед дуэлью, секунданты и отсчитанное число шагов. Было очень заманчиво дуэль осуществить таким, например, образом, что случайно срывается палец на курок — бац! — и пуля-дура находит одного из дуэлянтов, который (и это установлено!) не имеет социально-политической опоры в будущем и потому обязан умереть, чтобы не маяться больше и не маять читателя своей маятой.