Вариант «И» - Владимир Михайлов

До назначенного времени оставалось еще восемь минут, и я неторопливо шел вдоль длинного и, похоже, вконец опустевшего состава; Пекинский скорый прибыл с четверть часа тому назад и пассажиры успели уже схлынуть, поездная команда занялась, видимо, наведением порядка в купе, чтобы сэкономить время в отстойнике. Так что заметить любого, кто возникнет на этом перроне, было бы легче легкого, даже не оборачиваясь, а просто пользуясь зеркальными очками. Состав заслонял от меня все остальные перроны – но и меня от возможных взглядов оттуда. Я дошел до последнего вагона, так никого и не заметив. Значит, удалось прийти чистым.

Назад я шел еще медленнее. И когда поравнялся с третьим от конца спальным, далеко впереди, у электровоза, появилась женщина, остановилась на мгновение и быстро, решительно двинулась ко мне.

Чем ближе мы подходили друг к другу, тем менее уверенными становились мои шаги. Я ждал Ольгу. Но эта женщина, решил я, совершенно не имела с ней ничего общего.

Она была, по-моему, пониже ростом, чем та, кого я жаждал увидеть и обнять. Если Ольга всегда выделялась среди прочих стройной, гибкой фигурой, легкой походкой (мы тогда звали ее «балериной»), то сейчас даже облекавший ее просторный балахон не мог до конца скрыть ее отвислый живот, что же касается походки, то она просто ковыляла, хотя и без трости, вроде моей (моя, уже развинченная пополам, вместе с прочими элементами маскарада лежала сейчас в боксе камеры хранения), переваливалась на ходу как утка. Конечно, человек способен преображаться – если требует дело – до полной неузнаваемости. Но для этого надо быть профессионалом – или хотя бы пользоваться услугами квалифицированных костюмера и гримера. Прежде всего гримера – потому что и черты лица ее сперва показались мне чужими. По всем правилам, мне нужно было круто повернуться и быстро уходить: вместо Ольги мне явно подсунули кого-то – может быть, даже переодетого женщиной киллера, и он уже через несколько секунд окажется на дистанции неприцельного, через карман, выстрела, я же был безоружен. Но какая-то сила заставляла меня идти и идти вперед – до того самого мгновения, когда мы остановились, едва не столкнувшись, лицом к лицу. И она сказала:

– Здравствуй, Вит. Я очень рада…

Она сказала это голосом Ольги.

В последующие две секунды я понял, каково приходится реставраторам, тщательно и медленно, сантиметр за сантиметром расчищающим от слоев копоти, грязи и чужих мазков подлинный лик, постепенно освобождающийся для того, чтобы можно было увидеть его первозданную красоту. Это тяжкий труд – в особенности, если на него отпущены считанные миги. И мне не удалось бы справиться с этой работой, если бы не ее глаза – конечно, уже не такие искрящиеся, как в наши времена, но по-прежнему безошибочно узнаваемые, заявляющие громко и неоспоримо: это я, взгляни же, это я!..

Это и на самом деле была она.

Видимо, по моим глазам Ольга поняла, что я ее узнал. И улыбнулась извиняющеся:

– Видишь, Вит, какая я? На вокзале – там, на Европейском – я прошла мимо, но ты не узнал…

Мне оставалось лишь опустить голову.

– Зато он узнал, – продолжала она. – И мне пришлось побыстрее уйти. Потому что он… – Она запнулась.

– Кто – он? – спросил я негромко, но требовательно.

Она вдохнула, чтобы ответить. Но вместо слов я услышал легкий стон. И Ольга начала медленно оседать к моим ногам.

В первый миг я не понял. Решил, что сердце. Подхватил ее, но не смог удержать сразу: она оказалась страшно тяжелой, воспоминания были куда легче. Откуда-то, как мне подумалось, из-под плаща высочилась тоненькая струйка крови. Похоже, что пуля – если то была пуля – осталась в теле. Выстрела я не слышал. Но, еще не успев разогнуться, понял, что второго выстрела я могу не услышать по совершенно другой причине.

К счастью, дверь вагона, напротив которой мы остановились, оказалась хотя и закрытой, но не запертой на трехгранку. Я распахнул ее. Проводник находился, видимо, в служебном купе – или отлучился к соседу или бригадиру. Я втащил Ольгу на площадку. Захлопнул дверь. Волоча ногами по гулкому полу – коврик был уже снят, – добрался до первого же купе. Напрягаясь, приподнял ее и уложил на диван; вагон был купейный, и я подсознательно порадовался, что ей будет помягче лежать.

Однако еще через несколько секунд я убедился в том, что Ольге это уже совершенно безразлично. Пуля вошла не в спину, как я подумал вначале, но в затылок.

Я вздохнул. И словно этот звук послужил сигналом, поезд тронулся.

В противоположном конце вагона зазвучали шаги. Вероятно, возвращался проводник. Я решил было задвинуть дверь. Потом понял, что это не нужно. В коридоре наверняка остались следы крови; проводник заметит их и поднимет тревогу – или, во всяком случае, приготовится к неожиданностям. Заметит – потому что пол в коридоре был уже протерт до нашего появления. Мне следовало действовать с опережением. Я встал лицом к двери, на самом пороге, занес над головой сцепленные кисти рук. Поезд набирал скорость. Поравнявшись с дверью нашего купе, проводник начал поворачивать голову. Я шагнул вперед и нанес удар. Бедняга вырубился без звука.

Возиться с ним я не стал. Мне нужно было в считанные секунды решить, как действовать дальше. Хотя думать тут, собственно, было не о чем.

Ольга была мертва. И хотя очень нехорошо было по отношению к ней – к ее телу, к памяти о ней – оставить ее вот так, другого выхода я просто не видел. Меньше всего сейчас мне нужно было затевать знакомство с милицией и доказывать, что к убийству ее я не имею отношения – во всяком случае, как инициатор или исполнитель. Я подставил ее под пулю – да, это скорее всего так и было. Потому что, кроме прочего, убить хотели наверняка не ее: в таком случае любой специалист стрелял бы в спину, а не в затылок. Тем более издалека; а о том, что выстрел был сделан с немалого расстояния, свидетельствовало то, что пуля была уже на излете и не прошла навылет. Это могло значить лишь одно: стреляли в меня, и она находилась между мною и стрелком, оставляя доступной для прицела лишь мою голову. Времени у убийцы было, вероятно, в обрез: иначе он мог бы обождать, пока мы не начнем двигаться, и я не открылся бы целиком. Хотя, может быть, он побоялся, что мы зайдем в вагон? Это можно было предположить: что иное могло бы заставить нас назначить свидание именно на этом месте? То есть сообразить, наверное, можно было, но у них не было времени и на раздумья.

Но для того, чтобы втолковать все это милицейским операм, понадобится, кроме расхода времени, еще и в какой-то мере раскрыться перед ними; а этого сейчас делать никак не следовало. Мои дела были важнее. Тем более что если кто-то и найдет стрелка, то уж не они, во всяком случае.

Сейчас надо было исчезнуть. Обдумать все можно станет и потом.

– Прости, Оля, – сказал я, глядя на нее. – И прощай.

Попрощался, потому что знал: на похоронах ее меня скорее всего не будет. А если и приду, то погляжу издали.

Я вышел на площадку. Отворил дверь. Поезд шел не очень быстро. Конечно, вокруг была никак не пустыня; но если кто-то и заметит, то вряд ли сможет опознать меня. Перед тем как спрыгнуть, я убедился в том, что купленной кассеты со мною нет, что она действительно оставлена мною в боксе, как и все прочее. Так что рисковал я разве что шеей. Я поднял мостик, спустился на нижнюю подножку и прыгнул так, как когда-то учили: лицом вперед, сильно отталкиваясь против движения. Повезло: даже не упал и вовремя разминулся с мачтой контактного провода. И быстро пошел, чтобы поскорее покинуть полосу отчуждения.

5

В гостиничный номер я вернулся без особых происшествий в пятом часу дня. По дороге зашел было пообедать, чтобы потом никуда уже не выходить из номера; но из благого намерения ничего не получилось: я смог лишь поковырять вилкой заказанный кусок мяса с жареным луком, но в горло кусок не полез; я и не видел толком, что мне подали, потому что вместо столика перед глазами несмываемым стоп-кадром стояло все то же: асфальт перрона и медленно оседающая на него Ольга, а затем – стеклянная башня нового здания вокзала, куда мгновенно метнулся мой взгляд, привычно определяя директрису выстрела; но там ничего, разумеется, не было заметно. И снова – перрон, и снова – Ольга… От моего прыжка из идущего поезда в памяти почему-то не осталось почти ничего. В конце концов я оттолкнул от себя все съедобное, расплатился и хотел уже встать и топать восвояси, чтобы воспользоваться плодами нового приобретения. Мне нужно было поработать – не для собственного удовольствия, но чтобы хоть как-то привести в порядок нервы, а также и мысли, сильно разболтавшиеся после того, как умерла Оля. От этого лучше всего излечивает работа.

Но все никак не встать было; однако внезапно все мои лениво-горестные рассуждения исчезли, уступая место совсем другим: оперативно-боевым.

Я понял, что если я и не полный идиот, то, во всяком случае, личность совершенно безответственная. И добро бы это еще касалось только меня!