Мой генерал - Татьяна Устинова

— Да, может, шут с ней, — осторожно проговорил он, — если не болит, зачем ее заклеивать?

И правда — зачем? Незачем, получается.

— Послушайте, Федор, спасибо вам за заботу, конечно, но я вполне могу сама решить, заклеивать мне коленку или нет!

Это был прежний тон прежней Марины, и он был рад, что она вернулась — такая, какая была вчера.

— Ночью больше никуда не наведывались?

— Что?!

— Я имею в виду… по детективным делам.

— Послушайте, Федор, почему вы решили, что имеете право?

— Да ничего я не решил! Я просто спросил!

— Ничего себе просто! Вы не просто, вы как-то специально… оскорбительно спросили, потому что вам не понравилось, что я вчера ночью ходила…

— Ти-ше! Вы что, хотите, чтобы весь санаторий знал, куда именно вы ходили ночью?!

— Я хочу, чтобы вы перестали делать оскорбительные намеки!

— Послушайте, уважаемая, вам надо лечиться! Я за вас волнуюсь, честное слово. Что еще за оскорбительные намеки?!

Мимо неторопливо и важно проплыла давешняя тетка с целлофановым пакетом на голове, посмотрела в их сторону — они все стояли у бортика, — поджала губы и кивнула головой, как будто через силу.

— Видите? — зашипела Марина. — Вот чего вы добились! Отойдите от меня и не приставайте с идиотскими вопросами!

— Да ничего я не добился!

— А почему она так на нас посмотрела?

— Понятия не имею! И вам задумываться не советую!

— Вы ведете себя неприлично!

— Я?!

Конечно, давно следовало нырнуть, вынырнуть подальше и там, в отдалении, поплавать подольше и побыстрее, но он не мог себя заставить. Она пылала таким искренним негодованием, так сердилась на него — непонятно за что! — так фыркала, так сдвигала брови и послушно принимала его «подачи» и отбивала их именно туда, куда ему было нужно.

И еще ему очень не хотелось… затягивать. Он был уверен, что времени у него не слишком много.

Поэтому он поцеловал ее.

Мокрой большой рукой он взял ее под подбородок — она даже не отшатнулась, от изумления, наверное. И в самый последний момент он вдруг увидел это изумление в ее глазах, и немедленно почувствовал себя скотиной, и даже обругал себя, но останавливаться не стал, потому что все время думал о том, как он ее поцелует, потому что видел, как она ела малину, и теперь ему казалось, что он слышит запах этой самой малины, и от этого запаха у него что-то сместилось в голове, и он придвинулся к ней, взялся руками за длинные, гладкие и прохладные бока и прижал ее к себе. Она позволила себя прижать — Федор Тучков был уверен, что от удивления. И еще он был уверен, что она отпихнет его, как только он перестанет ее держать.

И ошибся.

Она вдруг вздохнула, открыла глаза, очень близкие и зеленые, обняла его за шею, и вернулась к нему, в его поцелуй, и осталась там надолго.

Он не ожидал, что это получится так… серьезно. Он хотел просто поцеловать ее, потому что невозможно было и дальше выслушивать ее сердитые тирады и думать про малину, которую она положила в рот и зажмурилась.

Теперь он понимал, что нужно отступать. Немедленно. Сейчас же. Ну!

Он прижимал ее к голубому кафелю все теснее и теснее, и ладонь находилась уже совсем близко от ее груди, и его медальон как будто вдавился в нее, и атласная непостижимо гладкая женская кожа казалась ему горячей, почти обжигала, а рыжие волосы лезли в нос и пахли странно и тонко, и он знал, что больше это продолжаться не может!

— Простите.

Он отодвинулся от нее, взялся руками за бортик и несколько секунд постоял, приходя в себя и отвернувшись от всего человечества.

Впрочем, повернуться к человечеству было никак невозможно. Это сочли бы грубейшим нарушением общественных приличий, а Матвей Евгешкин, возможно, снял бы шедеврик, посвященный безнравственности современного мира.

Тетка в целлофановом пакете на голове шла к раздевалке и все время оглядывалась, так что зацепилась за коврик и чуть не упала. Зверского вида молодой человек продолжал энергично молотить руками по воде и на Федора с Мариной не обращал внимания. Больше в бассейне никого не было. Хорошо хоть так.

Неизвестно зачем он еще раз буркнул:

— Простите. — И мельком глянул на нее. Она была ярко-розовая и во все глаза таращилась на него. Когда он обнаружил, куда именно она смотрит, стало совсем скверно.

Внутри головы как будто полыхнул костер. Обожгло щеки, уши и шею, и даже дышать стало трудно — так она его смутила.

— Отвернитесь.

— Что?

Глаза у нее были растерянные.

Черт побери, с кем он связался?! Она что, не понимает, что ему до смерти неловко под ее взглядом — да еще в «общественном месте»! — а он даже выйти из этого проклятого бассейна не может, а ее наивное до глупости рассматривание еще затягивает весь пикантный эпизод и не дает ему прийти в себя!

«Зачем я ее целовал?! Давай. Быстро. Прямо сейчас. Не смотри на нее. Угомонись. Поплавай, черт тебя побери!»

Он плашмя плюхнулся в воду, взметнув небольшую волну, и поплыл, очень… активно поплыл, куда активней, чем молодой человек, который все молотил ручонками в отдалении.

Марина поняла, что еще может спастись. Вряд ли он побежит за ней.

То есть, конечно, не побежит. Зачем ему бежать за ней?

Ах, как глупо, как стыдно, неловко до ужаса! Ну что ей теперь делать? Как ей теперь на него… смотреть?

То есть, конечно, она не станет на него смотреть! Зачем ей это?!

Марина в унынии поглядела в бурлящий язык противотока и, перебирая руками, стала продвигаться к металлической лесенке. Голова болела, и собственное, ничуть не изменившееся за несколько мгновений тело казалось странно тяжелым.

Ну и что? Ну и ничего такого. Сама дура. Нужно было дать ему… пощечину, и все дела. Так непременно поступила бы мама, а бабушка-то уж точно!

«У девушки должна быть только одна забота — сохранить в целости и неприкосновенности свое женское достоинство. Нет, две. Две заботы — еще получить хорошее образование, разумеется. Все остальное — чепуха, гнусность и пошлость. Всему пошлому и гнусному необходимо давать немедленный и решительный отпор».

Федор Тучков и есть то самое пошлое и гнусное. А «немедленный и решительный» она не дала.

Господи, он так самозабвенно с ней целовался, как будто на самом деле хотел ее! В глубине широченной загорелой груди, под выпуклыми мышцами у него тяжело бухало сердце, звякал странный железный медальон на толстой цепочке, и плотные жесткие ноги прижимались к ее ногам, почти царапали. Она даже тихонько провела ладонью по его бедру, и мельком удивилась, потому что ощущение было странным, волнующим, непривычным, а потом, когда она на него смотрела, оказалось, что ноги у него заросли светлыми волосами, и почему-то — ужас, ужас, ужас! — ее это привело в восторг!