Рандеву - Верхуф Эстер

Кашель прекратился. Я опять улеглась на подушку и уставилась в потолок.

О чем я думала, лежа без сна?

В самом ли деле я хорошо все взвесила, решив, что смогу уехать отсюда с двадцатилетним парнем на его разбитом ржавом мотоцикле, навстречу горизонту, пока мотор не откажет, или бензин не кончится, или деньги, и мы оба, нищие, но счастливые, поедем дальше на попутной машине… Куда, Господи?

Я едва знала Мишеля, но и этого знания было достаточно для того, чтобы понять — это юноша в самом начале своей жизни. Для него открыты все пути. Он еще слишком молод для того, чтобы принимать всерьез произошедшее. А у меня семья, сложившаяся жизнь, достижения материального и социального характера. Багаж. Ему нечем рисковать, а мне пришлось бы потерять все, что я построила, причем не без усилий. Чем я занималась-то, Господи? Эриком, Изабеллой, Бастианом… Я люблю их. При мыслях о милой мордашке Изабеллы с ее всегда косо свисавшими хвостиками и о крепких словечках Бастиана, так контрастировавших с его чувствительным и привязчивым характером, у меня готовы были хлынуть слезы. Я не смогу бросить их. Так не пойдет. Они мне нужны. И я им.

Надо поскорее выбросить Мишеля из головы. Решительно, так, чтобы даже воспоминания о нем стерлись. Нужно освободить в голове место для чувства реальности.

Но в том, что касалось реальности, я как раз способностями и не блистала.

18

Нож для сыра легко прошел сквозь кусок пармезана. Ничего похожего на мыльный порошок из пакетика, который я считала пармезаном в своей прошлой жизни в Голландии. Настоящий, кусочком, он ужасно дорогой, но из него можно делать великолепные завитушки в сантиметр шириной, которыми в дорогих ресторанах иногда посыпают карпаччо и которые так тонки, что просто тают во рту. Время от времени я помешивала деревянной ложкой семечки, которые обжаривала на антипригарной сковороде, стоявшей на большом огне. Шкварки уже были готовы, они стекали на три слоя бумажных салфеток, а приправу я сделала раньше.

Шел дождь, и становилось все прохладнее, так что мы больше не обедали на улице. В просторном холле, в каких-нибудь пяти метрах от меня, стоял деревянный обеденный стол. Он уже накрыт, и на нем на одну тарелку меньше, чем обычно. Мишеля нет уже четыре дня. Я постоянно спрашивала себя, где он. Не приходит в наш дом из-за меня? Нужен Петеру в другом месте? А может быть, он заболел?

Я не смела спросить Петера, боясь, что интерес к одному из рабочих покажется ему странным. Это было смешно, потому что, если бы не пришел Пьер-Антуан или Луи, я, наверное, запросто спросила о причине их отсутствия.

Я вынула из холодильника две двухлитровые бутылки с водой и салат и поставила их на стол. По холлу гулял сквозняк. Дождь пробивался внутрь, на дубовый пол. Завтра навесят двери и вставят стекла в окна. Значит, дело всего нескольких дней, чтобы дом, как говорили Петер и Эрик, «закрылся». Конечно, я ждала этого с нетерпением.

На следующей неделе я смогу заняться конкретным делом — можно будет приводить в порядок временные спальни на втором этаже левого крыла. В последние дни я бегала в поисках занавесок и напольного покрытия и наконец заказала их, остановив выбор на кобальтовых тонах для детских и на темно-красном со слоновой костью для комнаты, где в ближайшие месяцы будем спать мы с Эриком. Я не собиралась придавать этим помещениям какие-то личные черты; на будущий год там будут жить наши постояльцы.

Все это время я чувствовала себя выбитой из колеи и никак не могла успокоиться. Теперь, когда часто шли дожди, у меня не было возможности перевести дух у озера, улучить минутку для себя самой. Единственное, что мне оставалось, это возвращаться в караван, где все напоминало о Мишеле и где я в эти дни чаще, чем когда-либо, сидела на кровати, бессмысленно глядя перед собой, в обнимку с подушкой и с открытой книгой на коленях.

Мне нужно было с кем-нибудь поговорить. С кем-то, кому я смогу довериться. Но я осмеливалась взяться за телефон только ради праздной болтовни, боясь, что Эрика иди кто-то другой, чей номер я наберу, разнесет новость и она окольными путями дойдет до моего мужа. Мы жили, пожалуй, в тысяче километров от нашей прежней деревни, но такая информация распространяется быстро. Риск слишком велик.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Если бы еще была жива моя мать, даже ей я не смогла бы позвонить ради этого. Она хотела для меня обеспеченного мужа, уверенности в будущем. Комфорта. Мать равнодушно принимала моих друзей, которых я приводила домой, если они производили на нее впечатление недостаточно честолюбивых, незаинтересованных в карьере или не подходящих для того, чтобы ее сделать. Она перевернулась бы в гробу, узнав, что я натворила, чем я рисковала, а главное, ради кого. Она бы увидела только молодого парня на разбитом мотоцикле. Неквалифицированного строительного рабочего, необразованного, без денег и без перспектив. Да, моя мать, безусловно, перевернулась бы в гробу. Это давало мне основания жить в убеждении, что привидений не существует. Ведь если бы они знали о поступках живых, могли бы взирать на нас из своего невидимого мира, то моя матушка непременно явилась бы мне.

Я вернулась в кухню за стаканами. Достала из холодильника масло и сыр и положила их на стол рядом с длинными батонами. Зазвонил кухонный таймер. Я слила макароны. Смешивая ингредиенты, опять вспомнила, как представила Эрика своей матери.

Мне пришлось долго, очень долго ждать, прежде чем она захотела принять его. У Эрика не было состояния, унаследованного от предков, он происходил из небогатой семьи — просто парень вроде всех остальных, а с точки зрения ее представлений о жизни это недостаточно хорошо для меня. Я ведь ее единственная дочь. Единственный ребенок, которого она родила. Она зачала меня в слепой любви, может быть, страсти к мужчине, через несколько лет после моего рождения бросившего ее, потому что он еще не был готов к серьезным отношениям, а скорее всего, и никогда не стал к ним готов. Иногда мать рассказывала мне об этом, в очень редкие и всегда слишком короткие моменты, когда она была откровенна и я могла заглянуть в ее внутренний мир. Увидеть то, что скрывалось за ее самоуверенностью, ее доминированием — чертами, которые она сама создавала в течение всей жизни. «Любовь, — говорила она мне тогда, — это ерунда. Любовь — это балласт, ее значение переоценили. От любви нет никакого прока». Моей матери приходилось в жизни нелегко, очень нелегко, и она хотела уберечь меня от такой участи.

В конце концов, она делала это для меня, ее упрямство произрастало из той же любви, которой она всегда сопротивлялась. Я поняла это только тогда, когда ее уже не было в живых. Хотя было уже поздно. Возможно, людям надо умереть, чтобы мы смогли понять их побуждения. Печально, но это так.

Парни спустились по лестнице. Некоторые протискивались мимо меня и мыли руки над раковиной. Они принесли с собой запах свежераспиленного дерева, а их одежда была припудрена опилками. Брюно, прислонившись к холодильнику, сворачивал самокрутку. Его обесцвеченные волосы торчали во все стороны. Блекло-оранжевая футболка измята и вся в мусоре. Я кивнула ему и коротко улыбнулась. Может быть, спросить его, где Мишель?

Я поставила на стол два блюда с дымящимися макаронами и подвинула их к центру стола. За едой я говорила мало. Слушала, надеясь, что кто-нибудь скажет или спросит о Мишеле. Брюно должен знать, что с ним случилось, если случилось. Они живут в одном доме и дружат. Мишель сам рассказал мне об этом, когда мы были в Аркашоне. Конечно, я прежде всего-пыталась уловить то, что говорит Брюно, но, его, похоже, теперь интересовали только технические подробности происходящего в левом крыле нашего дома.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— На следующей неделе мы действительно сможем спать в своей собственной спальне, — сказал мне Эрик. — Наверное, уже к выходным. Правда, здорово?

Я улыбнулась.

— Как ты думаешь, занавески сделают вовремя? — он нахмурился.

— Обещали, что они будут готовы в понедельник. Мне должны позвонить и сказать, когда их привезут.