Кораблики, или «Помоги мне в пути…» - Владислав Крапивин

Петька появился в пятом часу. Исцарапанный и потрепанный, словно спасся из-под горной лавины.

– Это, по-твоему, двенадцать часов? – спросил я сперва еще довольно сдержанно.

Он понимал, конечно, что виноват, но понимание это спрятал за хмурым нахальством:

– А чего такого? Погулять нельзя?

– Где тебя холера носила?!

– На Песчаной горе. Мы там один старый бастион откопали, со старинной пушкой…

– Там же такие откосы и провалы!..

– Ага, – сказал он с мрачным удовольствием. – Я два раза сверху донизу катился. Кубарем… Кыс, иди сюда, мой хороший. Соскучился, маленький…

– Оставь кота, когда с тобой разговаривают!.. Посмотри, на кого похож! Ноги все ободраны, одежду измочалил…

Он, гладя на груди урчащего кота, сказал еще более нахально:

– А тебе жалко, что ли, новую купить? Сам говорил, что денег куры не клюют.

– Дубина! Тебя жалко! Если бы там шею свернул…

Он угрюмо глянул из-под сильно отросшей выгоревшей челки:

– Ну и свернул бы. Кому какое дело? Все равно я… это… дубликат.

Нет, не со зла, а скорее от мгновенного страха, от тоскливой растерянности я дал ему оплеуху. Звонко получилось, крепко.

Он отшатнулся. Не уронил, а поставил на пол кота, выпрямился. Глянул опять. Глаза стали мокрые, но губы он скривил презрительно:

– Унтер-офицерская вдова… В ухе не звенит?

Мне захотелось повеситься, и я сказал беспомощно:

– Извини, Петушок.

– Да ладно, чего там, – опять скривил он рот. – Хорошо хоть, что не побоялся…

– Чего… не побоялся?

– Дотронуться, – хмыкнул он снова и вдруг сердито всхлипнул. – Думаешь, я не знаю? Я же слышал…

– Господи… что ты слышал?

– Как ты про свой сон… про отрезанную руку… дяде Юджину…

Боже ж ты мой! Я-то уже и думать забыл про это! После разговора с Юджином о Полозе все другие страхи и сомнения, все "комплексы" отскочили от меня, как высохшая кожура. Одна была мысль: только бы с Петькой ничего не случилось. А он, значит, подслушал ту мою дурацкую исповедь и после этого маялся все дни!

– Петька! Это же давно было! И случайно! Это… ну, приступ дури такой, минутный! А ты, глупый, вбил себе в голову!..

Я хотел подхватить его на руки, но в последний миг не решился. Только взял за тонкие запястья – коричневые, в ссадинах, с бьющимися жилками пульса. Петька постоял, опустил голову и… прижался лицом к моей куртке. И заплакал. Но уже без обиды, без горечи, а с облегчением. И не стесняясь.

Я пальцами лохматил Петькины волосы и чувствовал, как со слезами уходят из него колючесть, печаль одиночества, невысказанность горя. И понимал, что жить обоим нам теперь будет легче. И не останавливал, не утешал Петьку. Пусть поплачет.

Он потерся наконец о куртку мокрыми щеками и пробормотал:

– А Кыса ты не ругай. Он хороший…

– Я и не ругал никогда. А сегодня даже гладил. Мы вдвоем скучали по тебе. И нервничали…

Петька сказал уже слегка дурашливо:

– Я больше не буду… лазать где попало без спросу… И падать с обрыва.

– Да, уж сделай одолжение. А то вон какой весь, как с поля битвы. Придется ехать в "Пиноккио", а то завтра не в чем в школу пойти…

– Я эти штаны и жилетку отчищу! А тетя Карина зашьет! Сейчас даже модно ходить в заштопанном. У Никитки три заплаты!

– Все равно тебе нужен костюм для холодной погоды. Лето вот-вот кончится.

Петька поднял мокрое лицо. На ресницах – прозрачный бисер. Шмыгнул носом.

– Знаешь что? Ты лучше подари мне свою куртку. Чтобы все думали…

– Что думали?

– Ну… разве ты не знаешь? Такие куртки носят те, у кого есть отцы. Так и называется – "папина куртка".

Я понял наконец, что это за обычай! Большая мужская куртка – это предмет мальчишечьей гордости. Это значит – в доме есть отец: опора, защита, символ незыблемой семьи.

А отцы – я уже знал это – были далеко не у всех. Как и в прежние, знакомые мне времена. Увы, не все в этом благополучном и праздничном мире было хорошо. Может быть, именно сытость и отсутствие боязни за будущее делали семьи непрочными. И ребята порой знали отцов лишь понаслышке или по коротким встречам. А то и не знали совсем…

Да и был ли он благополучным, этот нынешний мир? Чем дальше, тем больше я узнавал, что далеко не всем живется спокойно. На границах нет-нет да и случались всякие неприятности. То на таможенных постах, то между гарнизонами. Казалось бы, чего делить? Но что-то делили…

А потом вдруг в нашем городе заговорили о террористах. Какая-то группа "Черное солнце" объявила сытость и беззаботность этого государства пороком и зародышем будущих бед. Лихие парни сперва рванули один из мостов над бухтой, а потом несколько домов на окраинах. Были жертвы. Город всполошился. Появились на улицах патрули в полевой униформе. Комментаторы на стереоэкранах ругали правительство. Растерянно оправдывался бледный министр безопасности, а проповедники разных сект вспоминали, что именно этот год был предсказан как начало страшной, искупительной эпохи.

– Ни фига себе, построили светлое будущее, – сказал я Юджину, когда мы встретились на базе. Митя Горский таскал Петьку по всяким таинственным помещениям, а мы сидели в служебном бункере начальника.

– Хорошо бывает только в светлом прошлом, – философски отозвался Юджин. – Да и то не в реальном, а в придуманном… Впрочем, нет худа без добра…

– То есть?

– Сегодня в ночных новостях скажут… Взорвался и сгорел особняк маэстро Феликса Антуана Полоза. Найдены трупы домашнего служителя Карла Куши и самого хозяина дома…

Я помолчал, переваривая информацию. Потом присвистнул. Затем усомнился:

– А если этот подонок просто замел след?

– Экспертиза установила, что один из трупов – точно Полоз. Лицо, кстати, не обгорело…

– Он ведь мог все что угодно… Если умел делать дубликаты мальчишек прошлых времен, то разве не сделал бы копию самого себя, когда приспичило?

– Логично, – вздохнул Юджин. – Однако в этом случае труп должен был исчезнуть, как только… стал трупом…

– Черт его знает… Маэстро хитроумен и мог придумать способ…

– Ну, если даже и так, то в сфере нашего внимания маэстро едва ли когда-нибудь появится, – беспечно отозвался Юджин. На мой взгляд, излишне беспечно. И, по-моему, он меня просто успокаивал. – Едва ли этот оборотень заметал следы для того, чтобы опять вынырнуть у нас на пути…

"Но ведь он вынырнет на пути у других", – подумал я. И Юджин понял, о чем я думаю.

– Очень маловероятно все это, – сказал он. – Нет никаких оснований сомневаться, что эта нечисть убралась к себе в преисподнюю.

И я почувствовал облегчение. В самом деле, сколько можно жить с оглядкой?

Словно успокаивая меня и Юджина, ровно горел на письменном столе зеленый маячок – точная копия маяка на Георгиевском мысу. Это означало, что "Игла" продолжает благополучно сверлить пространство и наше дело живет и движется, несмотря на все земные потрясения.

А Петька в соседнем бункере хохотал и дурачился с Митей. Потом выбежал к нам:

– Дядя Пит, дядя Юджин! Митя грозится выкинуть меня в межпространственный вакуум!

– И правильно сделает, – сказал я. – А то ты скоро всю базу разнесешь.

– У, какой… – Он с притворной обидой надул губы и бросился в тамбур – как торпеда. За открытой дверью снова послышались вопли и хохот.

Я сидел, откинувшись в кресле, и отдыхал от всяких переживаний. Потом признался Юджину:

– Ты знаешь, теперь без этого чертенка я просто не смог бы жить.

– Надо полагать, – усмехнулся Юджин. – Вы же… такая родня друг другу, что роднее не придумаешь. Одна только разница – в размерах. Как у большого маяка и вот у этого…

"А душа вообще одна на двоих", – подумал я.

РАЗВИЛКА

1

Я купил Петьке патефон. Вернее, Петьке и себе. Чтобы крепче помнить сороковые годы двадцатого века и милый наш Старотополь.

Кстати, сейчас уже мало кто знает, что такое патефон. Это механический проигрыватель, древнее изобретение. Такие штуки воспроизводили звукозапись, сделанную на черных пластиковых дисках с цветными наклейками и дырками посередине. Пластик был тяжелый и хрупкий – что-то вроде застывшей асфальтовой смолы. Уронишь на пол – и прощай музыка.

Патефон сделан в форме чемоданчика. Поднимаешь крышку, вставляешь в боковое отверстие изогнутую ручку, закручиваешь пружину двигателя, сажаешь диск на шпенек в центре оклеенного цветным сукном круга, нажимаешь рычажок пуска – круг завертелся. На край диска опускаешь никелированную головку на изогнутой, как лебединая шея, блестящей трубке. В головке – игла. От бороздок на диске звук передается мембране, а от нее через трубку – в железный рупор, спрятанный внутри чемоданчика. И пожалуйста – вальсы, фокстроты и всякие песни…

Ну, звук от такой старинной штуки, конечно, не ахти какой: с металлической вибрацией, шипением и скрежетом. Но именно эти скрежет и шипение вперемешку с забытыми сейчас песнями тешили мое и Петькино сердце – голос детства, голос родного дома…