Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) - Джон Фаулз

Джени была очень хорошенькой девочкой, примерной викторианкой, с темно-серыми глазами, казавшимися черными пуговками на небольшом розовом личике. Для таких детей Марциал написал свои лучшие эпитафии.

Мы наметили ехать сегодня в Лайм. Но у Элиз опоясывающий лишай, и доктор не разрешил ей выходить из дому. И тогда я присоединился к Чарли Гринбергу — он собрался на аукцион в Хонитон. Чарли стал законченным маньяком — целиком сосредоточен на живописи. Мы остановились в Солсбери, где пережили настоящее потрясение. В одном магазине торговец сказал, что у него дома есть Россетти — не для продажи, но он готов показать нам картину. Это был портрет девушки типа Сиддалл, написанный в 1868 году; у нее каштановые волосы, она смотрит вдаль — это новая женщина. Глядя на картину, я пережил странное ощущение: мне показалось, что на ней изображена Сара Вудраф — она была дома у Россетти, он ее нарисовал, и вот теперь она предо мною.

Наконец я в Белмонте.

Брожу по пустым комнатам, пытаясь решить, что нужно сделать в первую очередь. Основных проблем три: гниет пол над погребом в восточной комнате; нечто похожее происходит и в комнате, смотрящей на юго-запад, там отсырела вся стена почти до потолка; и еще центральное отопление. Кроме того, множество мелких: привести в порядок окна, заделать их, проложить электропроводку, спасти конюшню (сейчас она похожа на огромную губку), а еще сад, забор — мой список постоянно растет. И все-таки после Лондона я испытываю наслаждение от здешней тишины и покоя, от ощущения дома, который словно благодарил меня за то, что в нем после десяти пустых лет вновь оживет жизнь. Не знаю почему, но у Белмонта женская суть; в нем есть что-то от старой потаскушки — фасад еще смотрится, а за стенами — грязь и запустение.

Что до сада, это целый мир — густые заросли ежевики, в них иногда встречаешь остатки былого великолепия: некоторые старые посадки выжили. Почки на магнолии, японская акация набирает цвет, сохранился и нежный, белый, декоративный лук. Я прорубил себе дорогу в зарослях к хижине в отдаленной части сада, прелестной двухэтажной постройке. Здесь у нас будет летний домик. Обнаружил огромный смолосемянник, пальму, араукарию, яблони. Это многоуровневый сад с террасами и заповедными местечками; он кажется больше своих десяти акров. Меня не раздражает его теперешний вид. Сколько замечательных вещей здесь можно сделать и открыть! Он похож на большую игрушку.

Однако хочется, чтобы здесь была Элиз. Жаль, что нельзя разделить с ней радость от проведенных здесь первых дней.

Еду в Лондон за Элиз и еще, чтобы познакомиться с Оскаром Левенстайном, которого Том М. заинтересовал «Любовницей французского лейтенанта». Доброжелательный, умный еврей-коротышка — среди птиц был бы дроздом или, скорее, лесной завирушкой. Так и видишь, как он скользит в киношном подлеске и клюет, что бог пошлет. Если не знать, никогда не догадаешься, как много он сделал в кино[105]. Живет в великолепном готическом доме на Белсайз-Лейн.

Настроен он оптимистически; понимает и трудности, которые могут возникнуть на стадии написания сценария. Я хотел бы видеть свое детище в руках Кена Расселла, его же выбор — Дик Лестер; в основном по той причине, что последний «легче относится к деньгам», к тому же с Левенстайном у него уже устоявшиеся отношения. Окончательно остановились на троих: Лестере, Расселле и Линдсее Андерсоне. Том осложнил ситуацию, попытавшись подключить к нашему общему делу и Фредди Рафаэля[106], но тот прислал телеграмму с Ямайки, где писал, что станет этим заниматься только при одном условии: режиссером будет он. Этого мы Левенстайну сказать не могли.

Роджер Бурфорд[107] полон сомнений и вопросов. Я начинаю понимать, как абсурден мой подход Кандида, заключающийся в том, что все должно сводиться только к тому, чтобы сделать фильм как можно лучше.

Вернулись на поезде.

Нам постоянно открываются все новые изъяны — подгнившее дерево, текущие трубы, сломанные балки. Куики и его команда относятся к этому спокойно и даже с видимым удовольствием.

В схватке с садом я терплю поражение — работы пропасть, где ни копнешь, всюду попадаешь на луковицу какого-нибудь растения. Понемногу нащупываю старые тропинки, наталкиваюсь на ограду, на клумбу с ранними ирисами, лилейник, старую чугунную подставку. И повсюду эта чертова ежевика — самое ненавистное для меня растение, хотя я и отдаю ей должное, как и воробьям, за эту потрясающую живучесть. Я освободил от ежевики старую смоковницу, но ее погубило какое-то животное, обглодав кору, как это делают косули. Но это не они. Подозревал, что тут не обошлось без крыс, но не видел до сих пор ни одной. Возможно, в зарослях живет кролик или парочка кроликов.

Слава Богу, здоровье Элиз улучшается; и жизнь наша становится более цивилизованной.

По словам Гийона[108], «Литл Браун» предлагает аванс 125 тысяч долларов, 60/40 в бумажной обложке и фиксированные 15 процентов отчислений от продаж.

Вполне доброжелательные рецензии на фильм «Волхв» в «Нью-Йорк таймс» и в журнале «Тайм»; и две плохие — не помню где. Хорошие — притянуты за уши[109], плохие соответствуют истине. Во мне крепнет чувство, что не стоит больше продавать право на экранизацию моих книг. «Парамаунт» по-прежнему не устраивает переработанный сценарий по «Саду доктора Кука»: «недостаточно захватывающий, по напряжению не приближается к ‘Ребенку Розмари’». Вчера вечером из Калифорнии звонил Джад, говорил, что сбит с толку, не знает, что делать; на самом деле у него столько же шансов найти понимание с руководством студии, сколько переплыть в одиночку Тихий океан и выйти в Японии. Выхода нет.

1969

На пару недель я погрузился в ужасную депрессию, давно такого не было. Меня переполняла желчь, неугасающий гнев против нашего времени. Думаю, в этом есть нечто от ощущения себя англичанином, рожденным в стране с отчетливо выраженным стремлением к смерти, жаждой гибели. Вчера объявили о самом большом дефиците торгового баланса за последние месяцы, а сегодня — о том, что по экспорту товаров мы в конце списка Европейской ассоциации свободной торговли; каждый раз программа «24 часа» сообщает о новых столкновениях между организованными в профсоюзы рабочими и неорганизованным руководством. Разрыв между общественной и частной жизнью в Англии (и у каждого англичанина в отдельности) все увеличивается; люди ищут спасение в бедах — экономическом кризисе, еще одной войне. Они надеются, что это встряхнет их, снесет всю гниль. Причудливая смесь сегодняшнего гедонизма и завтрашнего мазохизма — сознательное взвинчивание цен, тайное удовольствие от мысли, что в дверь может постучаться судебный пристав.