Гусар на крыше - Жан Жионо

Анджело сознательно стал шуметь, даже кашлять. Он стоял посредине прихожей с подсвечником в руке и смотрел на ведущую на второй этаж лестницу, вдоль которой вились прекрасные перила.

«В одной рубашке, да еще разорванной, я, должно быть, не слишком красиво выгляжу. Но как бы я ни выглядел, я стою здесь со свечой и не пытаюсь скрыться. Так что вряд ли меня можно принять за грабителя». Он даже осмелился сказать вслух, правда не слишком громко, но зато самым изысканным тоном:

— Есть тут кто-нибудь?

Где-то бегали крысы, стены издали что-то вроде вздоха: это потрескивала их деревянная обшивка, живущая своей собственной деревянной жизнью.

«Ну что же, я, пожалуй, поднимусь», — сказал он себе.

Он не решался открыть дверь слева от столика, где он нашел подсвечник. Он боялся, что его застанут за этим занятием и примут за вора.

Он стал подниматься с высоко поднятой свечой, не сводя глаз с больших дверей на галерее. Одна из дверей была приоткрыта. Он сказал:

— Сударь или сударыня, не волнуйтесь, я дворянин.

В ответ ни звука, ни шороха. Он поднялся на площадку. Приоткрытая дверь не шелохнулась. Однако, опустив глаза, он увидел в просвете какой-то меховой шар, с очень длинной шерстью, на которую пламя его свечи бросало золотистые блики.

Он вздрогнул. Но испуг его был непродолжительным, так как он понял, что это женские волосы. Ему послышался голос «маленького француза»: «Давно не было такого мощного десанта азиатской холеры».

— А, ну конечно, — сказал Анджело. — Теперь все понятно, — добавил он, все еще не решаясь подойти. Он был потрясен красотой этих рассыпанных по полу волос; сквозь их великолепную, отливающую золотом россыпь проглядывали неясные очертания голубоватого профиля.

Это была очень молодая женщина или девушка: все еще красивая, несмотря на яростный оскал ослепительно белых зубов. Ее худое посиневшее лицо казалось выточенным из оникса. Она лежала на извергнутых ею нечистотах. Однако тело было не тронуто тлением. Она, должно быть, умерла очень быстро от сухой холеры. Сквозь полотняную ночную рубашку виднелся почерневший живот, синие бедра и ноги, согнутые, как у готового к прыжку кузнечика.

Анджело открыл дверь, перешагнул через труп. Войдя в комнату, он увидел следы предсмертной агонии, по всей вероятности очень непродолжительной. Женщина успела только вскочить с постели и броситься, оставляя на полу следы испражнений, прямо к двери, где она и упала. Все прочее осталось в неприкосновенности: на мраморном столе комода стояли часы под стеклянным колпаком, два бронзовых канделябра, инкрустированная перламутром шкатулка, дагерротипы; с одного из них, гордо подбоченясь, смотрел высокомерный старик в венгерке с брандебурами и со свирепо торчащими усами; на другом за пианино сидела женщина, опустив на клавиши свои длинные, хищные пальцы, у нее были темные волосы. Рядом с дагерротипами стояла стеклянная чашечка со шпильками для волос, цветок из ракушек, шнурки для корсета. За часами флакончик с одеколоном, бутылочка с мятной водой и коробочка с нюхательной солью. По обе стороны от комода высокие окна с частым переплетом были задернуты старинными репсовыми шторами. За окнами — сад. Сквозь темную массу листвы просвечивали звезды. Три кресла. На спинке одного из них — два длинных черных чулка и резиновая подвязка. Круглый столик, ваза с бумажными цветами, полог постели, кровать, шкаф. Рядом со шкафом — прикрытая гобеленом дверца. Около двери стул; на нем белье, панталоны и вышитые нижние юбки.

Анджело открыл маленькую дверь. Еще одна спальня. Здесь беспорядок свидетельствовал о яростной борьбе. С порога он не почувствовал никакого запаха: только от белья, сложенного на стуле, исходил легкий фиалковый аромат. Но едва он вошел, в нос ему ударил совсем другой запах: запах шерсти, смоченной водой, а точнее, спиртом; постель была разворочена, изжевана, истоптана; простыни порваны, измазаны испражнениями и еще чем-то засохшим и беловатым. На полу стояли тазы с водой, валялись комья мокрого белья. Матрас тоже был залит водой. Но теперь он подсыхал, и на нем образовались огромные ржавые разводы с зеленоватыми краями. Но трупа не было. «Нужно искать последнего, — говорил «маленький француз», — они иногда прячутся в самых немыслимых местах». Анджело заглянул под кровать — никого. Он толкнул другую приоткрытую дверь: еще одна спальня, резкий запах скипидара, те же следы борьбы, те же грязные и порванные простыни, но никого. Он обошел комнату. Он шел на цыпочках, высоко держа свечу, ни к чему не прикасаясь, вытянув шею. Он чувствовал себя натянутым как струна.

Он вернулся в первую спальню, перешагнул через труп и вышел на площадку. Потом спустился, задул свечу. Он уже собирался открыть дверь, когда услышал голоса на улице. В темноте он снова пошел наверх, держась за перила, и зажег свечу только на втором этаже.

Кроме той двери, где лежала женщина с роскошными волосами, было еще две двери. Анджело открыл одну из них и очутился в гостиной. В этой комнате стояло пианино. Было еще кресло с подставкой для головы, на котором лежал костыль. Диван, ширма, посередине — стол в форме четырехлистника. Темные, писанные маслом портреты в тяжелых рамах. Он всмотрелся: на одном был изображен судья или кто-то вроде судьи, на другом человек с саблей. Здесь тоже никого нет! Мороз пробежал у него по коже, когда он увидел, что с кресла что-то прыгает и направляется к нему. Подушка? Нет, это был кот; большой серый кот выгнул спину и, задрав свой длинный, словно епископский жезл, дрожащий хвост, стал тереться о голенища сапог Анджело. Кот был жирный, совсем не дикий и не напуганный. Чем же он питался? Окно было приоткрыто. Очевидно, он вылезал наружу и отправлялся на добычу.

На третьем этаже ничего: Анджело быстро все осмотрел. Три пустых комнаты, где валялись глиняные кувшины, меры для пшеницы, ивовый манекен, большие и маленькие корзины, раскрытый сломанный футляр для скрипки, стремянка для сбора олив, тыквы, пружины для матрасов, бутыль с уксусом, обручи для бочек, старая соломенная шляпа, старое ружье. Но лестница поднималась выше. В ней появилось что — то деревенское; она пахла зерном и птичьим пометом, кое-где была покрыта тонким слоем соломы и упиралась в широкую, как в сарае, дверь. Она открылась с чудовищным скрипом, и Анджело увидел над собой горящее звездами небо.

Это было то, что в этих краях называют галереей, то есть крытой террасой на крыше.

Вкрадчивый жаркий ветер словно раздувал огонь в звездах, заставляя трепетать и шелестеть листья деревьев. Доносившееся откуда-то сверху позвякивание заставило Анджело поднять голову, и он различил в темноте, совсем рядом, железный остов колокольни, а немного дальше угловатое переплетение черепичных крыш, так гладко отполированных дождями и ветрами, что в них отражалось мерцание звезд.

Анджело с наслаждением вдохнул этот пахнущий горячей черепицей и ласточкиными гнездами ветер. Он задул свечу и сел на край террасы. Ночь была такой звездной, что в свете ярко горящих звезд Анджело мог ясно видеть пригнанные друг к другу, словно пластинки кольчуги, крыши домов. Ночь была черна, как вороненая сталь, но время от времени то на коньке крыши, то на блестящем крае голубятни, то на флюгере загоралось сияние. Сверху город казался онемевшей в неподвижности морской поверхностью, на которой застыли короткие остроконечные волны ледяного прибоя. Бледно-перламутровые фронтоны, по которым скользило и угасало фосфоресцирующее сияние, сплетались с уходящими, словно пирамиды, вверх или растекающимися вширь треугольниками плотного мрака; залитые трепещущим зеленоватым светом, во все стороны веером разбегались крутые скаты черепичных крыш; там, где высилась церковь, мерещились наполненные мраком, отделанные серебряной филигранью ротонды; башни и черно-серое чередование уходящих вверх уступов и площадок щетинились зазубринами звезд. Кое-где на площадях и бульварах фонари выдыхали свои желто-ржавые испарения, освещая волнистые края черепичных крыш. Чернильные провалы улиц прорезали кварталы города.

Ветер не дул, а либо обрушивался всей массой, либо катился тряпичным шаром, заставляя трещать поверхность крыш, сонно громыхая в пустом чреве колоколов, шелестел на чердаках и под крышами монастырей. Кроны вязов и кленов стонали, словно мачты на мчащемся вперед судне. На дальних холмах то едва слышно трепетали, то словно взмахивали крыльями густые леса. Качающиеся фонари бросали красные отблески. Тяжелый воздух, отпрыгивая, словно кошка, от перегретых черепиц, перемешивал все цвета, и ночь лилась на город золотисто-красной смолой.

«Право же, люди — несчастные создания, — думал Анджело. — Все прекрасное совершается без них. Они выдумывают холеру и лозунги. Они бесятся от зависти или изнемогают от скуки, а это одно и то же, если человек не в состоянии действовать. А если они действуют, то торжествует лицемерие или безумие. Нужно очутиться здесь или в той глуши, где я был вчера, чтобы понять, где идут подлинные сражения, и не гордиться легкой победой. А это значит перестать довольствоваться малым. Истина открывается человеку, только когда он остается один, и тогда он выбирает самый трудный путь к вершине. И пусть он даже не достигнет цели, но зато какие безграничные, умиротворяющие просторы откроются его взору».