Мистеры миллиарды - Валентин Зорин

— Дружище, я засек Ханта. Он инкогнито приехал на съезд и живет в соседнем отеле. Если поспешим, то мы его накроем.

Зная страсть моего друга ко всевозможным розыгрышам — я сам не раз был их жертвой, особенно в студенческие времена, — я воспринял преподнесенную мне сенсацию с достаточной долей скепсиса.

— Знаю я твои штучки, пойдем-ка лучше позавтракаем.

— Какой, к бесам, завтрак! Я угощаю тебя Хантом. — И без дальнейших слов Стуруа поволок меня через дорогу.

Бывают же на свете такие совпадения. Не успели мы вломиться в подъезд, отодвинув плечом оторопевшего швейцара дорогого отеля, видом скорее напоминавшего спикера английской палаты лордов, как буквально нос к носу столкнулись с Хантом. Он ковылял по вестибюлю навстречу нам по направлению к выходу.

— Мистер Хант, мы хотели бы с вами поговорить.

— А кто вы такие?

— Журналисты.

— Я не даю никаких интервью. И вообще я занят.

Преисполненные решимости не упускать представившийся случай, мы попросту преградили Ханту путь к выходу и, постепенно тесня его, погнали, как бильярдный шар, в угол обширного вестибюля.

— Видите ли, мистер Хант, — тараторил на ходу скороговоркой Стуруа, никогда не нуждавшийся в том, чтобы лазить за словом в карман и не испытывающий недостатка в журналистской находчивости. — Мы хотели бы поговорить с вами о вашей книге «Альпака». Она нас крайне интересует. Кстати, не могли бы вы расписаться вот на этом экземпляре?

С ловкостью фокусника Мэлор извлек из кармана бог весть где разысканную им хантовскую книжонку и протянул явно польщенному автору. Видно, миллиардеры тоже не чужды авторского тщеславия. Во всяком случае, этот трюк моего друга сыграл решающую роль, и беседа состоялась. (О книге этой — предмете особой хантовской гордости — мы еще поговорим особо.)

Позже я спросил у Мэлора, по какому счастливому совпадению у него в кармане так кстати оказалась «Альпака».

— Черт тебя побери с таким совпадением. Узнав случайно от одного из американских коллег, что сюда должен приехать Хант, я полдня бегал по жаре в поисках этой пакости.

Что ни говорите, а друг — это всегда друг!

Но так или иначе, а с Хантом мы поговорили, что называется, по душам. Не спеша. Без помех. Вволю.

Беседуя, мы слушали, смотрели и... поражались. Поражались тому, что он говорил, как говорил, как себя вел, как выглядел. Начну с последнего. Внешний облик Ханта как-то удивительно диссонировал с обстановкой дорогого отеля, в которой шла необычная эта пресс-конференция. Утопая в роскошном кресле, перед нами сидел долговязый старик в стоптанных башмаках и нитяных — из самых дешевых — носках, свисавших на ботинки, в засаленном, обильно посыпанном перхотью пиджаке, несвежей рубашке, украшенной галстуком-бабочкой в горошек из тех, в которых щеголяют официанты дешевых ресторанчиков. Выцветшие, когда-то, очевидно, голубые, а сейчас медузьего цвета глаза, мокрые губы, неожиданный для его высокого роста тоненький голосок, то и дело срывающийся на пронзительный фальцет.

Но самое выразительное в хантовском облике, пожалуй, руки. Думается, что руки могут подчас сказать о человеке, о его характере, ощущениях, восприятии сиюминутной ситуации даже больше, нежели лицо и признанное зеркало души — глаза. Опытный человек привыкает следить за выражением своего лица, его мимикой, научается управлять его мускулами. Можно потушить и глаза, сделать их непроницаемыми и невыразительными, прикрыть их, в конце концов, темными очками.

Но вот руки... Ох уж эти руки! Они живут своей жизнью, выдавая то, что спрятали, скрыли лицо и глаза. Мне, к примеру, первое рукопожатие говорит обычно о человеке больше, нежели многие фразы первого знакомства. Прикосновение хантовской длани, вялой, будто бы без костей, влажно-холодной и липкой, вызвало мгновенную дрожь омерзения, желание поскорее найти рукомойник.

Во все время разговора его руки жили своей обособленной жизнью. Большие, усеянные веснушками, покрытые густым рыжевато-седым пухом, со сморщенной, будто бы пергаментной кожей, с большими неподстриженными грязно-желтыми ногтями, они беспрестанно находились в движении — сжимались, разжимались, сплетались пальцами, тискали друг друга, непрерывно и непроизвольно, как паучьи лапки, десять, двадцать, сорок минут, на протяжении всего разговора. Вот они засучили быстрее. Хант весь подобрался и, повернув голову, проводил кого-то глазами. Проследив направление его взгляда, я увидел пересекающих вестибюль двух девиц в совсем уж немыслимых сверхмини. Хантова морда подернулась салом, губы растянулись в улыбку, обнажая коричневые пеньки зубов.

Девицы продефилировали, Хант кончил вибрировать, и разговор продолжался. О чем? Обо всем. Об «Альпаке», о Хантовом бизнесе, о том, с какой целью он приехал в Майами-Бич и обретается в кулуарах съезда республиканской партии, об убийстве братьев Кеннеди. Расшифровывая сейчас пленку маленького карманного магнитофона, который я во время беседы включил, чтобы не упустить ничего из этого разговора, я поражаюсь примитивности и бессодержательности того, что говорил Хант. Его сентенции и рассуждения выдавали дремучее невежество, примитивность, патологическую злобность.

Но вот, отвечая на вопрос о том, что он делает в Майами-Бич, Хант вдруг надулся, заважничал и самодовольно заявил:

— Вы лучше спросите, что делают на съезде эти парни, которые вопят там, в зале заседаний, и я вам отвечу: они делают то, что скажу им я, во всяком случае многие из них. Нам не все равно, кто находится в Белом доме, и это уже не первый съезд, к которому я имею отношение. — А затем, словно бы спохватившись, добавил: — Впрочем, я не политик, я частный гражданин. И если кому-то угодно выслушать мое мнение, что ж — я готов его высказать.

Кому-то, безусловно, угодно! В этом еще и еще раз убедились мы в те же самые дни, близко наблюдая механизм работы съезда республиканской партии. Я позволю себе здесь на минуту отвлечься от беседы с Хантом и рассказать об одном внешне забавном, но, в конце концов, поучительном эпизоде, участниками которого, опять же нам со Стуруа, довелось быть в те дни.

Дело происходило на одном из заседаний съезда республиканцев. Впрочем, заседанием это можно назвать лишь очень условно. Скорее действо это напоминает цирковой парад-алле. Предстояло выдвижение кандидатур на пост президента от республиканской партии. Перед тем как с трибуны называлось то или иное имя — Ричарда Никсона и Рональда Ригана, Нельсона Рокфеллера и Джорджа Ромни, — в зал заседаний вламывались 200, 300, 400 молодчиков — в зависимости от толщины кошелька и щедрости претендента — и устраивали шумную демонстрацию. Опять же в соответствии с мздой, ими полученной, они вопили от пяти до двадцати минут. Вопеж этот состоял преимущественно из скандирования одной фразы: «Ви вонт Никсон!» или «Ви вонт Риган!» («Мы хотим Никсона!»( «Мы хотим Ригана!»). Оторав положенное, демонстранты успокаивались и покидали зал, освобождая место для следующих. Вот тут-то мы и решили созорничать, впрочем, не без задней политической мысли.

Перед тем как с трибуны съезда было названо имя очередного претендента на пост президента, в зал хлынули сотни крикунов. Они заполнили все проходы и стали что есть мочи отрабатывать полученные доллары. Покинув ложу прессы и смешавшись с этой толпой, мы оказались в зале перед самой трибуной. Решив, что демократия так демократия, мы завопили тоже. Я орал благим матом: «Ви вонт Мэлор!», «Ви вонт Мэлор!» Он, стоя в нескольких шагах от меня, ревел что есть мочи: «Ви вонт Зорин!»

Надрывались так мы довольно долго. Скажите, ну чем не демократия? Да вот беда, съезд почему-то наши кандидатуры не выдвинул, и мы президентом США так и не стали.

Мораль сей демократии такова: в крайнем случае тебе дадут поорать — тем и утешайся. Что же касается решений, то на них этот ор никак не влияет и никакого отношения к ним не имеет. Он лишь для отвода глаз и обмана легковерных, чему, в частности, свидетельство и наш шуточный эксперимент.

Именно это и имел, очевидно, в виду Хант, с нескрываемым пренебрежением говоривший об «этих парнях, которые вопят на съезде». Он-то хорошо знал, где находятся настоящие пружины, движущие американский политический механизм, поскольку сам он со своими сотнями миллионов одна из таких пружин...

В конце разговора, когда нам, что называется, терять уже было нечего, мы решили затронуть больной для Ханта вопрос. Надо сказать, что на протяжении всей беседы он не знал, кто мы такие,— то ли растерявшись от нашего напора, то ли расчувствовавшись от внимания к его рукоблудию в виде «Альпаки», он так и не задал вопроса, какой орган прессы мы представляем.

— Мистер Хант, как вы думаете, что стоит за покушением на президента Кеннеди? Кто его убил?

— Коммунисты.

— Ну, а Роберта Кеннеди?