Летные дневники, часть 5 - Василий Ершов

           С 1 числа буду просить отпуск, я его заслужил.

           Никогда бы не подумал, что солить помидоры доставляет такое удовольствие. Пожалуй, даже большее, чем от акта любви. Вещи, конечно, несравнимые, но то можно хоть каждый день, а здесь – раз в год. Праздник.

           Стареешь, Вася.

              12.08. У экипажа Бовы загорелся багаж на посадке. К счастью, успели сесть, потушили ручными огнетушителями (два, кстати, оказались неисправными). Награды: второму пилоту и бортинженеру вырезали талоны, командира и штурмана простили.

         Причина пожара такова. Багаж лежал слишком близко к плафону освещения багажника. А лампочек, таких, как положено, нет; ввернули нестандартную, большей мощности, и не экипаж ее ввернул, а АТБ.

         Ну нет лампочек таких. Виноват оказался бортинженер: в том, что ему дали такой самолет, причем, проверять, есть ли там та лампочка и соответствует ли она ТУ, – не его обязанность.

          Виноват и второй пилот. Он – член экипажа, ответственный за загрузку, причем, лазить в багажник и проверять, легко ли воспламеняем тот багаж и как далеко он расположен от той лампочки, – тоже не его обязанность. Но он отвечает за загрузку, т.е за то, что бортпроводник, 5-й номер, доложит ему, где и каким весом по отсекам расположены багаж, почта и груз. 

          Взялась наша Ассоциация за это дело. Ведь выеденного яйца не стоит. В Америке подали бы в суд и выиграли дело. Мало того: надо наградить экипаж за четкие действия,  компенсировать ему издержки за нервотрепку и за упущенные рейсы, пока там с ними разбирались. А главное – найти и обнародовать причину, принять меры, чтобы не повторилось, а уж потом наказать виновных, а заодно и инспектора, за некомпетентность.

          А пока Система молотит людей своими шестеренками, как и раньше. 

          Надо бы как-то и за грибами съездить. Хотя до конца месяца у меня еще 6 рейсов, все с ночевкой, и только проклятый ночной Комсомольск с разворотом.

Но все равно, найду пару дней. Август – месяц заготовок. Погреб забит соленьями-вареньями; вот еще грибов бы насолить, груздей, да опят нажарить в масле и закатать. Масла топленого 8 банок 3-литровых хранится в погребе, и растительного 4 банки тож.

           Господи, неужели этим занята голова пилота в цивилизованной стране?

           Но я все-таки все делаю своими руками. И ягоды, и грибы, и огурцы в теплице, – все своими руками.

           Те, у кого ничего нет, большею частью – лентяи. Но ноют, что умирают с голоду в собственной стране: мол, мало платят.

           Так хоть воруйте же, но живите, раз уж у нас страна воров. Тащите в дом, что плохо лежит (а лежит у нас всего везде, только бери), копайте нелегально погреба, стройте гаражи, потом все равно узаконят, ну, оштрафуют на копейки, – но работайте!

           В Сибири, кто работает, кто пашет, тот с голоду никогда не умрет. Я хоть и за деньги летаю, но основа жизни все-таки – то, что руками сделаю.

           На хлеб у всех есть, хлеб дешев. Но картошку сажать надо всем. Кто рыбачит, пусть рыбу солит. Кто огородник, пусть продает продукты своего труда – за деньги, по бартеру – но пусть трудится! Такое время, такой век. И не надо уповать на магазины, там скоро ничего не будет. Это объективно: страна катится, и еще 20 лет будет катиться вниз, и выживет лишь тот, кто сумеет организовать натуральное хозяйство.

            Вот ведро брусники я куплю. А то – обменяю на опять же свою облепиху. Бартер. Может быть, зимой придется менять банку огурцов на кусок сала, обменяю. Только надо солить, и варить, и забивать погреб, забивать и забивать, доверху.

            Я, наверное, смешон в своем мышином самодовольстве. Но, черт возьми, как все-таки приятно закатывать и ставить в ряд банки с плодами своего труда: сам добыл, сам приготовил, независим!

            И умереть с голоду? А еще ж и мяса я всегда по любой цене возьму на рынке, и сала насолю сам.

            Нет, жить можно. И я, поглядывая на ряд остывающих банок, думаю: да пошли вы все в задницу, с какой-то там политикой, бездельники!

            А в гараже сохнут рядочками три десятка веников, заготовленных в самую пору. И сейчас, перед Симферополем, схожу в баньку, потом посплю пару часов – и на вылет. За рулон денег. Хапуга.

              14.08. Так я и сделал, и было хорошо. И рейс удался, хотя в ночь, да после баньки, и чуток поспавши, все равно клонило в сон. Но это мелочи.

           Новый второй пилот, случайно, на рейс. Как у всех молодых с Як-40, плавает тангаж. Ну, поработали. Три посадки его, одна моя. Тянул, тянул, еле додрал ее на последних углах атаки, вроде и без скорости, но терпимо.

            Опять по пути домой заскочил на дачу, опять ведро огурчиков, опять солю.

              16.08. Ночь. Из Москвы.  От Колпашева грозы; Витя нервничал. Он как-то признался мне, что стал побаиваться гроз: пару раз вскакивал с другими командирами. А тут еще дали ему внезапно путевку на курорт; крайний рейс перед отпуском, хотелось без эксцессов… Короче, была суета, было страшно делово, дергался из рук в руки издыхающий локатор, выключался в кабине свет, воспаленные глаза впивались в темный, подмигивающий зарницами горизонт; а тут еще встречный борт напугал рассказом о грозе дома…

            Я читал «Хождение по мукам», а Витя все нервничал. Я готовился к сложной посадке, но еще час впереди, не перегореть бы. Давали грозу с дождем, ветер до 15 м/сек, фары у нас слабые, посадка на мокрый асфальтобетон… Я запел песенку и предложил Вите что-то отвлекающее по локатору. И снова за книгу. Еще не горит.

           Потрясло нас чуть на 5400, выскочили на 3000 визуально; остальное было делом техники. Гроза ушла. Посадка мне удалась, долго катились без тормозов по длинной полосе, потом чуть притормозил; зарулили: глядь – снесли колесо, новенькое, все корды снесли. Это автомат юза, я тут ни при чем, такое уже не раз бывало.

           Может быть, в связи с отпуском штурмана и нам чуть пораньше выгорит отпуск? Хотя я не устал еще. Ну да впереди еще Комсомольск, и не только.

               17.08. Принято графа де Сент-Экзюпери считать великим современным гуманистом, писателем-летчиком, и преклоняться перед ним.

           Он как-то умел охватывать взглядом все человечество и как-то чувствовал себя частицей целого, сопричастным к общему, и пр., и пр.

           Ну, а я, прожив почти полвека, так и не прочувствовал. Сопричастным себя. Частицей.

           Хорошо было ему, дворянину, аристократу, ища, так сказать, себя, между делом, овладеть самолетом. Я ничего не имею против, пожалуйста, но… как пилот он был и остался скорее дилетантом, любителем, и уж отнюдь не профессионалом. Ну, как, к примеру, из Чехова врач. Он был писатель, философ, а жизнь заставила зарабатывать на хлеб за штурвалом. Да и вряд ли он так нуждался в насущном хлебе, как нуждаюсь я, мои товарищи. Хотя и роскоши он не видел, однако знал твердо, что штурвал обеспечит жизнь и даст возможность творить за столом.

           И пилоты пролетарских кровей, тот же Гийоме, воспринимали его так: свой парень, умница, чудак, но… не от мира сего; вроде бы летать умеет, товарищ верный, но… любитель.

           Да и не в этом дело. Они были частью Дела, Авиации, они строили Храм, а я… я кладу эти проклятые кирпичи в эту проклятую стену, а призрак Храма, романтический призрак молодости, растаял. Я поймал медведя, а он меня не отпускает. Так и ходим по кругу, держа друг друга за лапы, вокруг пресловутого угрюмого ствола службы.

           Я не ощущаю себя частицей человечества. Пролетал всю жизнь над ним, а когда то немногое из прямых контактов с людьми, которые  имел между полетами, переварилось, то оказалось: человечество состоит, в основном, из троечников. Таков наш мир, как ни прискорбно. И надо принимать его как есть… а я уже не могу. Я готов их презирать, а это патология; я прекрасно понимаю: они же нормальные люди.    Нормальные… но уважать их не могу, уже закостенел.

           Вот мое несчастье на старости. Мало того, я, всю жизнь считая себя отличником, сам стал троечником.

           Почему троечник? Да потому, что и во мне умер Моцарт. Ни музыкантом я не стал, ни врачом, ни добра никому не сделал в жизни. Вернее, то добро, что делал,  было без труда, без отрыва по живому от себя, а так, как гладишь кошку, походя, только потому, что не можешь не погладить. Либо из чувства долга.

           Я всю жизнь прожил из чувства долга. Всем уступал, дамам руку подавал, двери открывал, ко всем приспосабливался, – только чтобы  меня, мою индивидуальность не зацепили. И сделав добро, тут же стряхивал память о нем поскорее, и не помню.

           Я всегда старался никому не быть должным. Ценил независимость. И – жил из чувства долга. Всем. И на мне все ездили, и ездят, и будут ездить.