Пристрастие к смерти - Филлис Джеймс

— Да, вот уж подарочек так подарочек для прихода, святой отец, ничего не скажешь. Два мертвеца! Билли Кроуфорд у газетного киоска рассказывал. И один из них — старик Харри Мак?

— Боюсь, что так, миссис Макбрайд. Один из них — Харри Мак.

— А другой? Или полиция еще не знает, кто он?

— Думаю, с этой информацией следует подождать, пока не уведомят ближайших родственников.

— Но вы его видели, святой отец. Видели собственными глазами. И не узнали?

— Не спрашивайте меня об этом, миссис Макбрайд. Нужно подождать, пока полиция сама объявит.

— А кому понадобилось убивать Харри? Уж точно его убили не для того, чтобы поживиться тем, что на нем, бедолаге, было надето. Это ведь не самоубийство, правда, святой отец? Ну, знаете, такое, когда несколько человек убивают себя за компанию? Или полиция считает, что это сделал Харри?

— Они еще не знают, что произошло. Не стоит строить предположения.

— Нет, я в это не верю. Харри Мак не убийца. А вот тот, другой, про которого вы молчите, про которого никак не хотите говорить, наверное, мог. Харри был несносный вороватый старый черт, сквернослов, упокой Господь его душу, но совсем безобидный. Полиция не имеет права вешать это на Харри.

— Уверен, что они и не собираются. Это мог быть кто угодно. Кто-нибудь, вломившийся в церковь, чтобы ограбить ее. Или кто-то, кого сэр Пол Бероун впустил сам. Любой. Дверь была открыта, когда мисс Уортон пришла утром.

Он отвернулся к плите, чтобы она не заметила, как он покраснел от стыда и испуга, поняв, что имя Бероуна сорвалось-таки у него с языка. А уж она-то не пропустила его мимо ушей; кто угодно, только не она. И зачем он ей сказал, что дверь была отперта? Кого он старался приободрить, ее или себя? Да какая разница! Подробности все равно скоро станут известны, и покажется странным, что он так скрытничал, — странным и подозрительным. Но почему подозрительным? Разумеется, никто, даже миссис Макбрайд, не станет подозревать его. Со знакомым чувством безнадежности и отвращения к себе отец Барнс догадался, что говорит больше, чем следовало бы, в вечном своем стремлении расположить ее к себе, перетянуть на свою сторону. Это никогда не срабатывало, не сработало и теперь. Она не подхватила разговора о Бероуне, хотя он точно знал, что имя надежно запечатлелось в ее мозгу. Сидя напротив, он отлично видел торжество в ее хитрых маленьких глазках, слышал в ее голосе нотки мерзкого смакования.

— Кровавое убийство, похоже? Да, большой подарок для прихода. Вам бы церковь-то окурить надо, святой отец.

— Окурить?

— Ну или святой водой окропить. Может, моему Тому поговорить с отцом Донованом? Он наверняка даст нам святой воды из своей церкви.

— У нас есть своя, миссис Макбрайд.

— В таких случаях, как этот, нельзя рисковать. Лучше взять у отца Донована. Так надежнее. Мой Том может принести после мессы в воскресенье. Вот вам кофе, святой отец. Я сделала двойной. Вы ведь пережили страшное потрясение. Ничего удивительного.

Кофе, как всегда, был самый дешевый, растворимый. Двойной, он казался, пожалуй, еще более противным, потому что вкус проявился сильнее. На коричневой поверхности плавали, то сливаясь, то расщепляясь, несколько кружочков полупрокисшего молока. На ободке чашки виднелся след — скорее всего от помады, — и отец Барнс тихонько, чтобы миссис Макбрайд не заметила, развернул чашку другой стороной. Он знал, что может удалиться со своим кофе в относительный покой кабинета, но ему не хватало храбрости встать. К тому же уйти до того, как обе чашки окажутся пустыми, означало обидеть ее. В первый же свой приход она сказала ему: «Мы с миссис Кендрик всегда по-дружески выпивали по чашечке кофе, прежде чем я приступала к работе». У него не было возможности проверить, правда ли это, но традиция неискренне дружеских отношений была установлена.

— Этот Пол Бероун, он, кажется, бывший депутат? Потом вроде ушел в отставку. Помнится, я что-то такое читала в «Стандард».

— Да, он был членом парламента.

— И лордом? Вы, кажется, сказали «сэр»?

— Он был баронетом, миссис Макбрайд.

— И чего ж это он тогда делал в малой ризнице? Никогда не слыхала, чтоб нашу церковь посещали баронеты.

Поздно было ссылаться на тайну следствия.

— Он ее не посещал. Просто мы были с ним знакомы. И я дал ему ключ. Он хотел побыть в церкви один, — добавил отец Барнс в тщетной надежде, что его доверительность, опасно граничащая в службе священника с интимностью, польстит ей и, возможно, умерит ее любопытство. — Ему нужно было где-то спокойно подумать, помолиться.

— В малой ризнице?! Ну и странное же место он выбрал для этого. Почему было не постоять на коленях в самой церкви? Или в приделе Богородицы перед святым образом? Вот где пристало молиться тем, кто не может дождаться воскресенья. — В ее голосе слышались нотки горестного сожаления, словно не только место, выбранное сэром Полом, но и сама его молитва были равно предосудительны.

— Вряд ли он мог бы спать в самой церкви, миссис Макбрайд.

— А почему он должен был там спать? У него что, дома своей кровати нет?

У отца Барнса снова начали дрожать руки. Кофе выплеснулся из чашки, несколько обжигающих капель упало на ладонь. Он осторожно поставил чашку на блюдце и попытался унять предательскую дрожь, так что, отвлекшись, едва не пропустил последние слова миссис Макбрайд:

— Ну, если он сам себя убил, то умер он чистым, надо отдать ему должное.

— Умер чистым? Что это значит, миссис Макбрайд?

— Разве это не он мылся, когда мы с Томом проходили мимо церкви вчера сразу после восьми часов вечера? Или вы думаете, что это был Харри Мак? Только не говорите мне, что Харри по собственной воле подошел бы к крану. А мы отчетливо слышали журчание в сливных желобах. Мы, конечно, подумали, что это вы. Том еще сказал: «Отец Барнс моется под краном в умывальне; должно быть, газ экономит в пасторском доме». И мы посмеялись.

— В котором точно часу это было, миссис Макбрайд?

— Так я ж вам говорю, святой отец, сразу после восьми. Мы шли в «Три пера». Вообще-то нам мимо церкви не по дороге, но мы заходили за Мэгги Салливан, а от нее до «Перьев» это самый короткий путь.

— Полиция должна об этом знать. Это может оказаться важной информацией. Их будут интересовать все, кто был неподалеку от церкви прошлым вечером.

— Интересовать? В каком смысле? И на что это вы намекаете, святой отец? Не хотите ли вы сказать, что Том, старуха Мэгги Салливан и я перерезали ему горло?

— Ну конечно же, нет, миссис Макбрайд. Было бы смешно. Но вы можете стать важными свидетелями. Журчание воды означает, что сэр Пол в восемь часов был еще жив.

— Кто-то был там жив в восемь часов, это уж точно. И воды он не жалел.

Ужасное предположение осенило отца Барнса, и он не задумываясь сказал вслух:

— Вы не заметили, какого цвета была вода?

— Вы думаете, я в слив заглядывала? Конечно, я не заметила, какого она была цвета. А какого она могла быть? Но текла быстро и бурлила, это точно.

Внезапно она наклонилась и приблизила к нему лицо. Ее огромные груди, так не вязавшиеся с тощим лицом и костлявыми руками, двумя полумесяцами вывалились на край стола. Чашка звякнула о блюдце. Острые маленькие глазки расширились, и она тихо проговорила, пришепетывая от восторга:

— Святой отец, вы хотите сказать, что вода должна была быть красной?

— Думаю, это не исключено, — слабым голосом подтвердил он.

— Значит, вы считаете, что он мог все еще быть там, внутри, мыл свои кровавые руки? О Господи! А что, если бы он вышел и увидел нас? Он мог бы нас убить на месте — Тома, Мэгги и меня. Вмиг перерезал бы нам глотки и побросал нас в канал, это уж как пить дать. Пресвятая Богородица!

Разговор приобретал странный оборот, становился ирреальным, полностью выходил из-под контроля. Полиция ведь предупреждала его, чтобы не болтал лишнего. И он же не собирался. А теперь миссис Макбрайд знала имена жертв, знала, кто обнаружил трупы, знала, что дверь была не заперта, знала, как они погибли, хоть он и не упоминал, что им перерезали горло. Но догадаться было нетрудно. В конце концов, нож в Лондоне куда как более распространенное оружие, чем пистолет. Она знала все это и, более того, проходила мимо места преступления в тот самый момент. Он тоже с ужасом посмотрел ей прямо в глаза поверх грязной столешницы; этот кровавый поток, струившийся по сливу, связывал их теперь, поскольку перед мысленным взором обоих представала одна и та же молчаливая фигура с занесенным над головой окровавленным ножом. И было еще кое-что, в чем он вполне отдавал себе отчет. Как бы ни было чудовищно деяние, объединившее их своей захватывающей кровавой тайной, они впервые разговаривали друг с другом. Глядевшие на него через стол глаза блестели от страха и возбуждения, переходившего почти в восторг. Зато исчезло из них столь привычное выражение высокомерия и презрения. Он даже был готов поверить, что она чувствует в нем опору. Облегчение оказалось настолько велико, что его рука в утешительном порыве невольно потянулась к ее руке. Но, устыдившись, он тут же отдернул ее.