Интернационал дураков - Александр Мелихов

– Пришел?.. А ты знаешь, который сейчас час?..

– Не знаю, – совершенно искренне хотел ответить я, но она уже исчезла в темном меандре, изломами своего подола едва не смахнув качнувшуюся от ветра черкесскую карлицу.

И я ответил совсем другое:

– Счастливые часов не наблюдают, – ничто не распрямляет так, как попытка согнуть.

Я собирался тихонечко лечь, не зажигая огня, но теперь я знал, что не сомкну глаз до утра, а потому зажег на люстре все ее матовые чаши. На книжных полках поискал какого-нибудь эликсира забвения понадежнее. О! Эта изящная книжица с прелестными миниатюрами на супере – “Корабль дураков” Себастиана Бранта, – давно хотел узнать, кого полтыщи лет назад считали дураком те, кто в своем уме не сомневался. Я притулился на диване на всякий случай ногами к двери, и тут на поясе завибрировал телефон. Жалобный голосок:

– Ты меня уже забыл? А почему тогда не звонишь? Я же волнуюсь… Все в порядке? А почему у тебя такой голос, ты что, мне не рад?

Я понял, что, готовясь к смертному бою, мне не изобразить достаточно правдоподобную нежность.

– Да тут кое-какие проблемы с Галиной Семеновной…

– Как приятно!.. А то мне все говорят, что вы такая гармоничная пара…

– Всем же завидно, что тебе выпала такая удача.

– Ну ладно, ты ее все-таки не обижай. Спокойной ночи, моя птичка! Не бойся, ничего она тебе не сделает – что она без тебя? Мне самой из-за этого грустно в синагогу ходить – я такая одиноконькая… Когда женщины сидят на хорах отдельно от мужчин, тогда еще ничего. А когда спустятся, сразу хватают их под руку и делаются такие важные…

Спи спокойно, моя девочка, а мне пора с бала на корабль дураков.

Я долго набирался средневекового ума, уясняя, до чего это глупо набивать дом книгами, которые все равно не читаешь, скопидомствовать, транжирить, модничать, склочничать, блудить, бражничать, а мир все пустел и ссыхался, пустел и ссыхался… Я был никто, а он был ничто. И в этом последнем еще живом уголке вселенной, заполненном беспощадным электрическим пыланием, я уже мечтал только об одном: любой ценой оборвать эту пытку. И нетвердые шаги командора за дверью, удалявшиеся к сортиру, вдруг озарили меня надеждой на спасение.

Я выскользнул наружу в носках и, пребольно стукнувшись коленом о дедовский сундук, прошмыгнул в Гришкину спальню сквозь распахнутую дверь. Металлические части старинного пистолета отчетливо мерцали на подводной зеленой кошме, а когда я зажег свет, из полумрака выпрыгнула и дедовская шашка. Но рубить мне было некого – моим врагом была пустота.

Пистолет был тяжел и длинен, словно железный ломик-фомка, и так прыгал в руке, что пришлось его с силой прижать к виску. Уж верно заряжен, коли в головах висел… Кисть потребовалось настолько вывернуть, что на спусковой крючок пришлось нажимать большим пальцем. Спружинило, и только. Черт, я же забыл взвести… Я заторопился – могла вот-вот вернуться Гришка. Я с усилием взвел курок – нелепый, на боку справа – и, удерживая пистолет у виска уже двумя руками, торопливо надавил еще раз.

ТУКК! Голова мотнулась почему-то вперед, а по спине, под рубашку хлынуло что-то ледяное. Я ошалело обернулся и узрел распатланную, обезумевшую от ярости Гришку с прозрачным пузырем от пепси-колы. Миг

– и она еще раз ткнула меня этим пузырем, угодив в верхнюю губу, – холодная вода снова хлынула мне за ворот, и я вновь ощутил в штанах приятную прохладу.

– Ты!.. Ты еще смеешь!..

Она задохнулась и вновь принялась тыкать меня пластиковым горлышком в зубы. Я, не делая ни единого движения, гордо и презрительно смотрел ей в глаза. Наконец она устала.

– Убирайся, – безнадежно выдохнула она, и я с тем же выражением гордого презрения, печатая шаг, насколько позволяли носки, удалился к себе.

И вдруг почувствовал, что я совершенно спокоен. Потому что уже за все расплатился.

Когда я проснулся, было светло, насколько это возможно в петербургских колодцах. Я с надеждой прислушался: вдруг Гришка уже отбыла по своим таинственным делам?.. – но нет, она чем-то гремела на далекой кухне. Эти раскаты грома вновь пробудили во мне гордеца.

Я надменно спустил ноги в тапочки и поискал взглядом тренировочные штаны, – однако тут же вспомнил, что возможной попытке снова меня унизить я должен противопоставить безупречность формы, а потому натянул брюки. Вдруг припомнилось, что в кремневые пистолеты требовалось насыпать порох на полку – вогнутый металлический ноготь под курком, – но все это был уже вчерашний день.

Жаль, в моем гардеробе нет смокинга… Впрочем, излишняя театральность тоже низкопробна, именно из-за нее от пьяной Гришки меня воротит сильнее всего, – я вышел к позднему завтраку, претендуя всего лишь на опрятное достоинство. Гришка тоже возилась у мраморного стола в своем самом изысканном халате – британский флаг с кровавым подбоем, инквизиторский капюшон откинут к лопаткам, – и я поприветствовал ее со сдержанной любезностью, давая понять, что ни в чем каяться не намерен. Но когда она с непримиримой корректностью пристукнула передо мною тарелкой со свежим каймаком, я понял причину ее неистовства: она вчера намеревалась устроить праздничный ужин.

С каймаком нужно париться очень долго, снимая с топленого молока пенку за пенкой, толстые, будто блины. Но разве Гришкина козацкая душа согласилась бы удержаться на такой гомеопатии – она может готовить только на целый курень! Когда я еще оставался в дураках и верил, будто смертному дано различать умное и глупое, я годами пытался выяснить, ради чего она закупала жратвы в полтора раза больше необходимого, когда у нас не было денег, и начала закупать в пятнадцать раз больше, когда деньги появились, но теперь я безропотно вываливаю в помойное ведро пуды рулек, паштетов, окороков, сотни сортов жаркого и рагу, а главное – те диковинные блюда, печь, жарить, варить и тушить которые ей велит зов предков, велит ей и балкар, и бах, и абадзех, и камуцинец, и карбулак, и албазинец, и чечереец, и шапсуг… В том спектакле, в котором она живет, – кто она там? княгиня, атаманша, праматерь? – все это исполнено высокого смысла – и халтама, и хоегушт, и дюшпара…

Каймак столь божественно нежен, что моя неприступность начинает таять под жаром сострадания: она так старалась…

– Да, удался, удался… – как бы не сдержав восторга, бормочу я. -

А еще чего-нибудь не осталось? Может быть, фыдчин? Или ыштыкма?

Точеный обсидиан Гришкиных скул начинает таять, но тут у меня на поясе начинает вибрировать мобильник, и в черных Гришкиных глазищах вспыхивает настороженность.

– Доброе утро, моя птичка, у тебя все в порядке? – мне стоило неимоверных усилий ответить безличной фальшивой обрадованностью: -

О, кого я слышу, привет, привет!..

Однако я не сумел обмануть ни ту, ни другую: Гришкины черные солнца сделались испепеляющими в мстительно сузившихся подзаплывших прорезях, а Женин голосок зазвучал обидой и тревогой:

– Что с тобой, ты не можешь говорить?..

– Все в порядке, а как у тебя дела? – дружелюбничал я, развязно удаляясь свой кабинет, уже средь бела дня треснувшись о дедовский сундук еще небитой коленной чашечкой. Ммм, блль…

– Это ты кому?

– Да, моя радость, все у меня в порядке, ну, а как тебе спалось?

– Сразу замурлыкала, пума… Чует, чье мясо съела… Тебя что, Галина

Семеновна слушала? Пожалуй, я ее слишком рано начала жалеть… Ты знаешь, что мне приснилось?.. – в ее мгновенно разнежившемся голоске послышался заговорщицкий азарт. – Мы едем с тобой в лифте, и ты достаешь и показываешь мне свой этот … Он был очень маленький, но

ужасно приятный. И я проснулась оттого, что у меня началось это .

– Везет же людям… Другим вон сколько трудиться нужно!

– Гм-гм-гм… А у меня это иногда бывало лет с пяти: я просыпалась, а у меня внизу животика как будто теплые пузырьки лопались. И я думала, это мне за то, что я хорошая девочка. Почему ты молчишь, тебе неприятно?..

– Наоборот. Завидую.

– Ну ладно, а то, я чувствую, ты там свою Галину Семеновну боишься.

Она, однако, продолжала восседать на прежнем месте, надменно выпрямившись и еще пуще прежнего обтянувшись обсидиановой кожей.

– Ты бы попросил своих баб, чтоб они хоть позавтракать дали спокойно…

И когда я взлетел по самой прекрасной в мире копченой лестнице и позвонил в самую милую в мире дверь (“чи-жи2к, пы-жи2к”), и мое сердце замерло от нежности, услышав радостно-истошное: “Это ты?”, а затем раздался лязг затворов, задергалась ручка, а потом снова клацнул завершающий замок, и я заключил в задохнувшиеся объятия самое трогательное в мире тельце моей мартышки в очках (“ай, ай, ай”, – предостерегающе заговорила она), первое, что она спросила, впившись сияющими стеклышками в мою распухшую губу:

– Вы что там, подрались?..

– Мы в разных весовых категориях. Просто она меня побила.

– А серьезно? Что она сказала, когда мы кончили разговаривать?