Деникин. Единая и неделимая - Кисин Сергей Валерьевич

Брусилов пишет, что «на это я ему ответил, что никаких его условий в данный момент я выслушивать не буду и не приму и считаю, что высший командный состав подает в данном случае дурной пример отсутствия дисциплины, торгуясь при назначении в военное время чуть ли не на поле сражения. Тогда он сдался и без дальнейших возражений вступил в исполнение своих новых обязанностей».

Здесь прославленный генерал лукавит, ибо в выслушивании его мнения никто не нуждался — вопрос о назначении Корнилова и принятии его условий был уже решен в Петрограде. Брусилов, прекрасно понимавший, что Корнилов с его амбициями на «фронте» не остановится и будет метить на его место, выступал против назначения.

Но уже ставший 8 июля министром-председателем Керенский считал, что «Корнилов смел, мужествен, суров, решителен, независим и не остановится ни перед какими самостоятельными действиями, требуемыми обстановкой, и ни перед какой ответственностью», а его мнение к тому моменту было решающим. На том этапе между присяжным поверенным Керенским и простым казаком Корниловым наступило полное взаимопонимание. Тем более, что провал наступления на фронте как раз совпал с неудачной попыткой вооруженного восстания большевиков в Петрограде 3–4 июля, намеревавшихся использовать правительственный кризис (кадеты князь Дмитрий Шаховской, Александр Мануйлов и Андрей Шингарев вышли из правительства в знак протеста против соглашения с украинской Радой, фактически раскалывавшего страну, Николай Некрасов предпочел выйти из партии кадетов, но остаться в правительстве) для передачи всей власти Совдепу. Для того чтобы держать в узде радикалов-большевиков, нужна была хорошая «дубинка» в лице способного «ломать дрова» Корнилова.

Впрочем, Керенский прекрасно понимал, что популярный генерал необходим лишь на этой фазе войны, чтобы остановить панику и отступление, подавить волнения на фронте и в тылу. А потом его просто можно будет «задвинуть в тень». Страдавший же ярко выраженной манией величия Керенский тоже боялся кандидатов в «наполеоны», ибо сам спал и видел себя «в треуголке». Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, плох тот генерал, который не мечтает стать наполеоном, плох тот наполеон, который не мечтает стать диктатором.

За день до назначения на свой страх и риск Корнилов приказал командирам и комиссарам в случае самовольного ухода с позиций, «не колеблясь, применять. против изменников огонь пулеметов и артиллерии». Он сколотил мобильные отряды из добровольцев и юнкеров (очень пригодились «ударные батальоны» Неженцева), которые без лишних слов разгоняли стихийные митинги и расстреливали мародеров.

«Мероприятия, введенные генералом Корниловым самочинно, — писал Деникин, — его мужественное прямое слово, твердый язык, которым он, в нарушение дисциплины, стал говорить с правительством, а больше всего решительные действия — все это чрезвычайно подняло его авторитет в глазах широких кругов либеральной демократии и офицерства; даже революционная демократия армии, оглушенная и подавленная трагическим оборотом событий, в первое время после разгрома увидела в Корнилове последнее средство, единственный выход из создавшегося отчаянного положения».

Министр-председатель лично приехал в Ставку подтвердить приказ Корнилова о введении военно-полевых судов и казнях. Против такой тяжелой артиллерии возражать Брусилову было уже невозможно.

Однако решение-то было принято, но вот выполнять приговоры этих судов мало кто рискнул бы.

Брусилов признавался: «В принципе против этого требования в военное время ничего нельзя было возразить, но весь вопрос состоял в том, кто же будет выполнять эти приговоры. В той фазе революции, которую мы тогда переживали, трудно было найти членов полевого суда и исполнителей его смертных приговоров, так как они были бы тотчас убиты, и приговоры остались бы невыполненными, что было бы окончательным разрушением остатков дисциплины».

Однако даже сам факт того, что за откровенный разбой, мародерство, неподчинение можно было угодить под суд, а при наличии деятельного начальника и украсить собой ближайшую осину, уже действовал отрезвляюще на потенциальных буянов.

Спустя неделю после введения судов отступление и погромы в прифронтовой полосе сами собой прекратились.

Тем временем Корнилов все больше и больше из военной превращался в политическую фигуру. Он сделал достаточно ловкий ход — начал бомбить правительство острыми телеграммами о положении на фронте так, чтобы они просачивались в прессу. Охотно печатаемые в газетах телеграммы пользовались бешеной популярностью, представив личность генерала чуть ли не как единственного потенциального спасителя страны.

Естественно, Корнилов выражал не только свое личное мнение. В нем видели крупную фигуру все правые партии от националистов до кадетов, тайные офицерские организации, которые скоро стали называться «корниловскими группами», казачество, крупная буржуазия, все те силы, которым претило соглашательство Временного правительства с Совдепом и лидерами национальных окраин. Сам генерал ни разу не обмолвился о стремлении к личной власти. Диктатуру он признавал лишь как средство «наведения порядка», но никак не «лестницу в Зимний». При последующих консультациях он соглашался с тем, что в новом правительстве должен остаться Керенский, но войти также ряд лиц уважаемых самого широкого круга — социалисты Георгий Плеханов, комиссар правительства при 8-й армии эсер Максимилиан Филоненко, комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков, генерал Алексеев, адмирал Колчак и др. Однако, по его мнению, это было возможно лишь после наведения известного «порядка» в столице, по типу «порядка» в армии — с судами и виселицами.

Керенский с тревогой следил за стремительным подъемом популярности генерала, читал в газетах его телеграммы о необходимости борьбы с «армейскими большевиками», разложением войск, тыла и пр. Выступать прямо против Корнилова, настроив против себя все офицерство и генералитет, для него было самоубийственным, игнорировать телеграммы — двусмысленным, идти у них на поводу — опасным. Необходима была пауза, время на размышление, время, которого не было. На министра-председателя давили с разных сторон — Савинков с фронта, Милюков почти что слева, крупнейший промышленник «прогрессист» Павел Рябушинский почти что справа. Керенский вынужден был пустить Корнилова в Ставку с жестким контролем за его действиями, чтобы вовремя обезвредить потенциального врага. Тем более что Ставка уже мало что значила, а вот оторвать его от войск фронта, которые за ним могли пойти в огонь и в воду, в том числе и на столицу, было тактически правильно.

16 июля Керенский прибыл в Ставку лично прощупать обстановку и разобраться с ситуацией в армии. Корнилова не было — сложное положение на фронте вынудило его остаться в штабе, хотя свое понимание ситуации он изложил письменно в специальной телеграмме.

То, что он услышал, совершенно повергло Керенского в шок. Оправдывался Брусилов, все на свете проклинал Клембовский, пожимал плечами Лукомский, щурил глаза Савинков, скептически взирал на всех поверх очков Алексеев. Однако особенно министра-председателя потряс доклад командзапа Деникина.

«С глубоким волнением, и в сознании огромной нравственной ответственности, я приступаю к своему докладу; и прошу меня извинить: я говорил прямо и открыто при самодержавии царском, таким же будет мое слово теперь — при самодержавии революционном», — начал генерал. Далее он подробно изложил полный развал фронта перед наступлением, вызванный, по его мнению, «приказом № 1» и дезорганизующей работой левых партий на фронте и самого бессильного правительства в тылу.

«В числе факторов, которые должны были морально поднять войска, но фактически послужили к их вящему разложению, были комиссары и комитеты.

Быть может, среди комиссаров и есть черные лебеди, которые, не вмешиваясь не в свое дело, приносят известную пользу. Но самый институт, внося двоевластие, трения, непрошеное и преступное вмешательство, не может не разлагать армии».