Частное лицо - Андрей Матвеев

Что же, могу сказать одно: я любил тебя, чертова сука, полгода я был счастлив, как никто и никогда (то есть все хотя бы раз в жизни). Я верил тебе, а ты развлекалась со мною, играя непонятную жрицу прекрасного, оставленную мужем–жлобом и поссорившуюся с единственной подругой (вы встречались в свободное от меня время). Ты читала мне стихи. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Впрочем, эти тогда еще не были написаны. Если в руках будет камень, то кину его в тебя? У пророка Осии жена была блудницей, но он любил ее и терпел, а значит — прощал. Но кому и судить об этом, то не мне, ведь кто был твоим самым верным рабом? Ты права, но знай, как больно сейчас вспоминать об этом. После того дня ты сразу установила регламент наших встреч — два раза в неделю, попросив всегда заходить прямо и никогда больше не провожать тебя из библиотеки. Я подчинился, да и что мне оставалось делать? Когда же я приходил к тебе, то мы всегда были одни, да я бы сошел с ума, если бы кто–то хоть раз помешал нам, ведь мы всегда занимались любовью. Даже тогда, когда по своим женским причинам ты не могла этого, ты всегда находила способ ублажить меня. А потом, деловито приняв душ, один за другим, ты первая, я второй, мы начинали разговаривать, и ты читала мне стихи и показывала книги, принесенные — как ты говорила — друзьями. Спасибо тебе, до сих пор говорю тебе за это искреннее спасибо, ведь хоть за что–то я должен быть тебе благодарен! А кончилось все ранним летом, в июне, уже начались экзамены, я сдал литературу устно, как помнится, на пять, Галина ждала меня у школы, в глазах у нее был страх, она совсем не походила на ту вальяжную женщину, с которой я встречал Новый год. Точнее — мы. С которой мы встречали Новый год. — Тебя можно? — с какой–то хрипотцой спросила она.

— Что–то с Нэлей? — Она посмотрела на меня загадочно и спросила: — Ты что, ничего не знаешь? — А что я должен знать? — Нэля бросила и тебя, и меня. — И она начала жутко хохотать, мы стояли неподалеку от школы, мои сокашники (производное от однокашников и сокоешников), как раз в этот момент проходящие мимо, недоуменно смотрели, как я стою рядом с интересной и отчаянно хохочущей женщиной достаточно серьезного для меня возраста — повторю, ей было за тридцать. Да, тебе было двадцать шесть, мне — почти семнадцать, а Галине — за тридцать. — Ты идешь? — спросил меня бывший сосед по бывшей парте. — Нет, — ответил я, — у меня дела. — Пойдем куда–нибудь, — сказала Галина, Неподалеку от школы был сквер, в него мы и пошли. Нашли скамейку в местечке поукромнее, с одной стороны заросли акации, с другой — разросшиеся, нестриженые тополя. — Она выходит замуж, — сказала Галина, — тебе она ничего не хочет говорить, это ее манера, сделать все потихоньку и смыться. Блядь! — Ты что? — грубо спросил я, чтобы хоть что–то спросить. — А ничего, просто самая натуральная, стопроцентная блядь! — И Галина начала плакать, да так, что мне пришлось дать ей пощечину, не сильную, но достаточно звонкую. Она замолчала, посмотрела на меня и стала рассказывать о том, что значила ты в ее жизни, и как все изменилось, когда ты спуталась со мной, а сейчас… — Я потерял нить, слова не доходили до меня, плевать на то, что ты выходишь замуж, главное в другом, ты лгала и изменяла мне, пусть не с мужчиной, пусть с женщиной — мне отчего–то очень захотелось хоть разок увидеть, как вы делали это, — но изменяла. В этом главное. Я был игрушкой, так, заменителем сильного транквилизатора или чего похуже. Рюмкой водки с похмелья. Ты делала со мной все, что захочешь, но делала это без любви, а я любил тебя. Я смотрел на Галину, долго и пристально. Она замолчала. — Я убью тебя, — сказал я, — я сделаю это прямо здесь и сейчас, ты дрянь, ты сама развратила и испортила ее, ты сломала мое счастье! — Боже, как высокопарен и одновременно искренен я был. Я действительно ощущал в себе силы взять и убить эту, честно говоря, ни в чем не виноватую женщину. Она посмотрела на меня: — Ты хочешь меня убить? Знаешь, тебя я боюсь меньше, чем ее, но попробуй! — И она картинно распахнула свою блузку, выставив напоказ большие и обвислые, но все еще симпатичные груди. — Убей меня, прямо здесь и сейчас!

— Тьфу! — он сплюнул на землю и, не попрощавшись, пошел вон из сквера. Он шел и чувствовал, что по щекам текут слезы, что ему все равно, что может случиться с ним. Он шел по направлению к дому, но ноги понесли его на трамвайную остановку, потом он вспомнил, что ведь день, а значит, она в библиотеке, и решил пойти туда, побыстрее закрыв за собой скобки, чтобы навсегда оставить в них самый страшный час своей жизни!)

Часть вторая

1

Замкнутый круг. Они все еще сидят и говорят о смерти Романа. Тип–топ, прямо в лоб, по обочине хлоп–хлоп. Машина потеряла управление, ее занесло на повороте, и все, кранты, птичье фьюить, только с металлическим скрежетом, Фьюить–фьюить, курлы–курлы, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Равномерно сеет дождь. Мерно–равномерно, ерно, зерно. Онре, онрез, онрем, онремонвар. Зовите меня Онремонвар. Перевернутый мир перевернутых слов. Улыбающийся Александр Борисович машет рукой из окна тещиной комнаты. Заходи, заходи, скорее, есть дело. Что же, остается встать из гамака, затушить сигарету и сделать десяток–другой шагов, Раз–два–три, раз–два–три, рифма следует «внутри». Равномерно сеет дождь, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Никогда не был на хозяйской половине, всегда встречаются во дворике, зеленая сень зеленой листвы винограда. Виноградная сень зеленой листвы. Дверь открывается туго и, естественно, со скрипом. Крутая лестница с некрашеными ступенями. Прыг–скок, прыг–скок. Милейший Александр Борисович один, тещи нет. Марина с Машкой на пляже. Итак: — Здравствуйте, Александр Борисович! — Мы уезжаем, — говорит Саша, — что поделать, но нам надо ехать, звонил вчера в Москву…

И он машет рукой в сторону многоточия. Да, надо ехать, говорят, что вскоре получать визы. Это просто прекрасно. Крысы бегут с корабля, соответственно, корабль тонет. Впрочем, чем сам не крыса? Большая, толстая, серая крыса, готовая сбежать сразу же, как появится возможность. Мерзкий голый хвост, тоненькая хищная мордочка. Холодные пуговки глаз. Глаз–таз, таз–раз, раз — к примеру — унитаз. — Жаль, — искренне говорит он, — знаешь, я ведь к вам привязался. — Взаимно, — отвечает Александр Борисович и подмигивает. Как–то нехорошо, как–то странно подмигивает. — Если хочешь, приезжай, проводишь в Шереметьево. Или боишься?

— Нет, — мотает он головой, — я давно уже ничего не боюсь. Чему быть, того не миновать и прочая народная мудрость. Да и потом, кто боится, вернувшись с того света? — Что ты имеешь в виду? Он смеется и стукает себя по горлу.

— Прости, — говорит Ал. Бор. и спрашивает: — Так что, приедешь? — Конечно, — соглашается он и чувствует, как заноза опять впивается в сердце. Замкнутый круг, и конца этому не видно. Чуть что, так боль, И капает кровь. Очень картинно, но капает. Как говорила врачиха в клинике: ваши алкоголизм и наркомания всего лишь следствие вашей жизни. Ну–ну, оспаривал он, не моей, скорее уж нашей. Выдерживает паузу. Жизни общества. Это банально, возражала Ирина Александровна (так ее звали, крупная, красивая, рыжеволосая женщина с парфюмерно–парным запахом), все хотят свалить на общество. Что тут ответишь?

Он спустился по лестнице, оставив радостного Александра Борисовича наедине с бутылкой марочной крымской мадеры — надо же отметить приятное известие. Была бы дома Марина, Ал. Бор. бы себе этого не позволил. Но Марина отсутствует, нежится сейчас на пляже в лучах августовского солнышка. Время бежит быстро, только был июль и уже — август. Человек чувствует себя увереннее, когда способен на такие банальные умозаключения. А Марина нежится на пляже и отгоняет от себя падких до сладкого мужчин. Любви не будет. Жаль, что не поцеловал ее тогда, в свой день рождения. Было бы что вспомнить. Поцелуй у женского туалета. Полные руки, обнимающие твою шею. Шею–выю. Выя, перси, ланиты. Предки — странные существа, как можно было говорить на таком непонятном языке. Зеленая сень зеленой листвы винограда. Фьить–фьить, курлы–курлы, щекочущее голубиное пхырканье. Жаль, что не поцеловал ее тогда, и жаль, что они уезжают. Так хотелось рассказать Марине обо всем. Идти вдвоем по вечерней набережной и предаваться сентиментализму. Спица, заноза, игла в сердце. Снять рубаху и показать нагноившуюся рану. Нагноившуюся и постоянно кровоточащую. Зачем вы пришли, спросила врачиха в первый же его визит, вам нужен не нарколог, вам нужен психиатр. Сказать, что с похмелья трещала голова, значило просто промолчать. Он был избит, унижен, облеван, он обмочился во сне, ему не хотелось жить. Ты скотина, заявила ему утром жена, я и дня не пробуду здесь, если ты сегодня же не пойдешь к врачу. Говорить не было сил, он умоляюще смотрел на жену, думая об одном: как бы отсрочить все то, что она ему предлагает. Впрочем, слово не то. Не предлагает и даже не требует. Железная необходимость. Ночью он почувствовал, что у него останавливается сердце. Кровать под ним вращалась, и он стал проваливаться. Был ли это тот свет? К счастью, он обмочился, и жена поволокла его в ванну — засунуть в душ и заодно промыть желудок. Три литра теплой, хлорированной водопроводной воды. Китайцы не додумались до такой пытки. Стоишь над унитазом и сам же рвешь свое горло. Коктейль: вода с кровью. Вода водопроводная, кровь своя. Кровь и желчь. Он блевал водой, кровью и желчью. Сердце вернулось на место, валерьянка, корвалол, валокордин. Устойчивый запах больничной палаты. Отделение интенсивной терапии, посторонним вход воспрещен. Руки и ноги подключены к датчикам, датчики выведены на экран. Тоненькая зеленая ниточка показывает, что ты все еще жив. Обо все этом Александру Борисовичу не расскажешь, Марине тоже. Об этом вообще никому не рассказать, это просто надо пережить и постараться забыть, хотя счастлив тот, кто сумеет это сделать. Ты скотина, говорит жена, ты облевал и обмочил ночью всю постель, ты сегодня же начнешь лечиться. Он смотрит на нее, и в глазах появляется тоска, ибо иначе… Да, та давняя, детская мечта: пойти на кухню, найти крюк и затянуть на собственной шее ремень. Вызови такси, говорит он жене, иначе мне не доехать. Поедем вместе, отвечает жена, один ты не доберешься, опять запьешь. Возразить нечего, один он действительно не доберется и, скорее всего, опять запьет. Жена вызывает по телефону такси, а он лежит и смотрит в потолок, потолок вращается, потолок цветной, сердце опять грозит остановкой, в желудке что–то болезненно пульсирует и собирается лопнуть. Еще вчера он принадлежал себе, а сегодня все, конец. Смерть личности. Он делает то, чего никогда не хотел — он начинает себя ломать. Смешно. Ни одной рифмы в голове. Единственная: врач–рвач. Будем надеяться, что это не так. Одевайся, говорит ему жена. Одевайся и не вздумай курить, опять блеванешь!