Вернуться к тебе - Дана Рейнхардт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какое мерзкое вмешательство в частную жизнь.
И как это не по-братски.
Но правда-то в том, что никакого такого решения я не принимал. Принял его Боаз.
Он возвращает мой компьютер, удалив аккаунт электронной почты и стерев всю историю пользования Интернетом. Он не просто заметает следы. Он напрочь ушел с проложенной тропы.
Ко мне в «Видеораму» заходит Цим. Сам он работу все еще ищет. Его мечта провести лето по локоть в женских волосах не сбылась. Меня это убивает, потому что мало кто знает кино так, как Цим. Он, кроме шуток, обладает энциклопедическими познаниями. Цим заслуживает такую работу. Это он должен был бы сидеть за стойкой и весь день жевать приготовленный в микроволновке попкорн.
Цим потирает руки:
— Пора строить грандиозные планы.
Он вспрыгивает на стойку и свешивает ноги. Боб никогда не против, чтобы Цим заходил в магазин. Он вообще мне делает массу поблажек. Я это понимаю по тому, как он на меня смотрит. Подобострастно и уважительно. Так, будто бы я, живя через стенку с братом, зарядился от него героизмом. Заразился, как гриппом.
— Ты о чем? — спрашиваю я у Цима.
— Нам же скоро стукнет по восемнадцать, мой Деньрожденный Братан. В глазах народных масс мы наконец-то станем мужчинами.
А, ну да… До нашего дня рождения осталось всего несколько недель. Слава богу, я перестану ходить к педиатру, которого больше всего интересует состояние моих мужских причиндалов.
— Давай закатим в этом году что-нибудь по-настоящему офигенное. Что-нибудь этакое, чтобы всем показать, что мы имеем право голосовать и курить.
— И пойти в армию.
— Точняк!
Пауза. Я проколол воздушный шарик Цима, выпустил из него воздух.
— Он завтра уходит? — спрашивает Цим.
— Угу. Завтра.
— И ты все еще не выяснил, что у него на уме?
— Не-а.
— А может, он докажет, что ты ошибаешься? Может, он вправду собрался в поход по Аппалачской тропе?
Я вздыхаю:
— Ну да, может быть.
Цим спрыгивает со стойки и идет изучать отдел фильмов ужасов.
Терпеть не могу быть занудой и портить друзьям настроение, но мне почти что плевать, сколько именно лет мне скоро стукнет. И мужчиной я себя уж точно не чувствую.
* * *
Я пытаюсь вспомнить, был ли у нас прощальный ужин перед тем, как Боаз уезжал в учебный лагерь. Если и был, то на сегодняшний это не было похоже. Сегодня мама включила в кухне диск «Beatles» и подпевает им. А я думаю, как это круто, когда твоя мама любит ту же музыку, что и ты.
А еще я думаю, что, может быть, мне стоит забыть о том, что я знаю.
Не исключено, что Цим прав. Может быть, Боаз докажет, что я ошибся? Может быть, мне стоит послать куда подальше всю эту логику, полностью погрузиться в мамин прощальный ужин и поверить в Аппалачскую тропу?
У всех остальных никаких проблем с настроением.
Взять, к примеру, аббу. Он является домой с охапкой бутылок вина. Он помешан на вине. Для особых случаев требуется вино, на которое он тратит немалые деньги, а это значит, что лучше заранее приготовиться к длиннющему монологу про дубовые бочки и танины.
Он обожает давать мне попробовать те вина, которые он любит больше всего.
— Вкусно, — говорю я, хотя мне кажется, что я хлебнул настойки подорожника.
Приходит Дов с каким-то особым пакетом для Боаза.
— Это от мистера Курджяна, — говорит он. — Армянский ланч для твоего первого дня на Аппалачской тропе.
— Спасибо, Дов.
Даже не глянув в пакет, Боаз убирает его в холодильник.
— Все собрал?
— Вроде да.
— Как насчет наличности?
Дов достает бумажник. Порой он ведет себя так, словно хрустящая двадцатидолларовая бумажка — решение всех жизненных проблем.
— Не надо. У меня есть. Мне хватит.
— Точно?
Дов смотрит на Боаза с таким прищуром, что я сомневаюсь, что он поверил.
— Точно, Дов.
Мы садимся ужинать. Я покачиваю крошечную порцию вина в несуразно огромном бокале. Делаю глубокий вдох через нос, потом — глоток.
— Очень вкусно.
За ужином и во время десерта, пока абба подливает и подливает Боазу дорогущее вино, мой брат не смотрит в мою сторону. Ни разу не посмотрел.
Слипающимися глазами я различаю красные цифры на табло.
Пять. Пять. Семь.
Обычно звонок этого самого будильника не в силах меня разбудить, а сегодня утром — в такое дикое время! — меня без труда пробуждает негромкий щелчок замка: Боаз закрывает за собой входную дверь.
Я встаю с кровати, на цыпочках прохожу по коридору, вхожу в опустевшую комнату брата и спешу к окну, выходящему на улицу.
Поднимаю штору и вижу нежно-розовое небо.
Почему-то брат выглядит маленьким под грузом поклажи. Он шагает по белым полоскам «зебры» между двумя сторонами улицы. Ни единой машины. Весь мир спит.
Я провожаю его взглядом. Гадаю, обернется ли он.
И точно не знаю, как мне быть, если обернется.
Помахать ему рукой? Или присесть, чтобы меня не было видно? А может, выкрикнуть его имя? Тогда я разбужу птиц и соседей.
Но, может быть, наконец я найду слова, которые скажу брату. Что-то важное. Какие-то такие слова, какие люди говорят друг другу в самые важные моменты жизни. Что-то такое, из-за чего подумаешь: «Я это запомню».
Может быть, такие слова сами попросятся мне на язык.
Может быть.
Боаз подходит к углу. Это последний шанс обернуться и посмотреть назад.
Я крепко зажмуриваюсь. Не хочу смотреть на вспышку, которая видна только мне одному. А когда я разжимаю веки, Боаза уже не видно.
Я сажусь на пол в его комнате и впиваюсь кончиками пальцев в ковер.
Я представляю себе, как брат идет по нашему району. Даже при том, что ему довелось пережить, и при том, в какой дали отсюда он побывал, вернувшись совсем другим человеком, он все равно должен хорошо знать эти улицы.
Это наши улицы.
Боаз только что повернул на Арчер-стрит, где я впервые проехался на двухколесном велике без опорных колесиков. А потом он пойдет по Линкольн-стрит, где абба, когда мне было семь лет, сообщил о том, что умерла наша собака. Его лицо в тот день было серьезным и печальным. Потом — по Бëрр-стрит, откуда брат двинется на юг. Мы с мамой шли по этой улице, когда она сказала мне, что Дов в больнице, но что волноваться не надо, потому что он
