Смерть короля Тсонгора - Лоран Годе

Катаболонга молчал. Не знал, что сказать. Массаба разрушена. Либоко убит. Возможно, Тсонгор прав. Возможно, ему удалось передать своим детям лишь дикую силу боевого коня. Вкус к пожарам и крови. То, что жило в нем самом. Катаболонга знал это лучше всех.

— Ты верно сказал, Тсонгор, — наконец тихо сказал он королю. — Ты потерпел крах. Твои дети уничтожат твою империю и ничего не сохранят от того, что создал ты. Но я здесь. И ты завещал мне Субу.

Сначала Тсонгор не понял. Он не понимал, как Катаболонга смог догадаться, что его оставил он в наследство своему сыну. Но постепенно ему показалось, хотя он и сам не смог бы сказать почему, что это справедливо. Все должно быть разрушено. Все. Не остаться ничего, кроме Катаболонги. Бесстрастного среди руин. Олицетворяющего собой все наследство Тсонгора. Верность Катаболонги, который ждет Субу. С упорным непоколебимым терпением. Возможно, он передал эту верность и Субе. Да. Даже если его сын об этом, может быть, и не догадывается. Спокойная верность Катаболонги. Да. Его друг, должно быть, прав. Потому что смех отца больше не звучал в его голове.

~~~

Нет, победа не приходила. Мазебу покинула Массабу, и Коуаме начал подумывать, что она была права. Он никогда не победит. Он не мог решиться уехать, как посоветовала ему мать. И не потому, что боялся быть обвиненным в трусости. На это ему было наплевать. Но мысль оставить Санго Керима наслаждаться с Самилией приводила его в ужас. Он воображал себе их объятия, и ему становилось нехорошо. Тем не менее желание сражаться с ним пропало. Он стал менее искусным в борьбе. Поднимался в атаку уже не с прежней яростью. Как-то вечером, вернувшись после битвы, которая в очередной раз была лишь жалкой дракой, закончившейся ничем, никому не принесшей победы, он вгляделся в своих сотоварищей. Старый Барнак со временем совсем сгорбился. Он ходил с согнутой спиной. Его обтянутые кожей лопатки торчали. Он говорил сам с собой, грезил, и уже никто не мог вывести его из задумчивости. Аркалас уже не снимал военной амуниции. А по вечерам в своей палатке смеялся в окружении фантомов, которые окружали его. Сако еще держался, но борода, которую он отрастил за все эти годы, придавала ему вид старого воина-отшельника. Только один Гономор, похоже, не изменился. Потому что он был жрецом и время отложило на нем меньший отпечаток. Коуаме посмотрел на своих друзей, они возвращались с поля боя, едва волоча в пыли свое оружие, свои ноги и свои мысли, и видел толпу измученных людей, которые уже давным-давно перестали жить, говорить, смеяться. Он окинул их взглядом и пробормотал:

— Это невозможно. Это надо прекратить.

Утром он приказал всем приготовиться к спуску в долину Массабы. Он послал гонца сказать Санго Кериму, что ждет его. И просит его прийти с Самилией. Он дал слово, что сегодня ему не грозит никакое коварство.

Обе армии уже были готовы к сражению, как и столько раз до этого. Но каждый из воинов, облачаясь в свои кожаные доспехи или седлая лошадь, чувствовал, что сегодня произойдет что-то совсем не похожее на все предыдущие дни беспрерывной бойни.

Обе армии медленно спустились в долину. Лошади на пути дробили своими копытами черепа и кости. Когда между противниками оставалось несколько десятков метров, они остановились. Там были все. Со стороны номадов Рассамилаг, Бандиагара, Ориос, Данга и Санго Керим. Напротив них молча стояли Сако, Коуаме, Гономор, Барнак и Аркалас. Рядом с Санго Керимом была Самилия. На черном как смоль коне. В траурном одеянии, под покрывалом, она сидела прямо и выглядела невозмутимой.

И тогда Коуаме вышел вперед. Сделав несколько шагов в сторону Санго Керима и Самилии, он громко, чтобы все могли слышать его, заговорил.

— Мне странно, Санго Керим, снова стоять лицом к лицу с тобой, — сказал он. — Не отрицаю этого. Я долгое время считал, что ты рожден от трупа и что мне достаточно толкнуть тебя, чтобы увидеть, как твои кости будут валяться в пыли. Но мы уже давно беспрерывно сражаемся, и ни одна моя атака не сразила тебя. И вот я снова перед тобой, могу дотянуться до тебя рукой, и мне хочется броситься на тебя, настолько, мне кажется, тебя сейчас легко убить. И я сделал бы это, если бы не знал, что боги снова нас разведут и я не смогу смочить свои губы твоей кровью. Я ненавижу тебя, Санго Керим, не сомневайся в этом. Но я знаю, победа меня не ждет.

— Ты верно сказал, Коуаме, — ответил Санго Керим. — И я даже подумать никогда не мог, что могу стоять так близко от тебя и не постараться перерезать тебе горло. Но и мне боги нашептывают, что сегодня я тоже не дождусь от них подарка.

— Я смотрю на твою армию, Санго Керим, — снова заговорил Коуаме, — и с радостью вижу, что она в таком же состоянии, как и моя. Это две изнуренные усталостью орды, которые опираются на свои копья, чтобы не упасть. Нам надо признаться, Санго Керим, что мы оба уже на последнем издыхании и что в этой долине продолжает торжествовать только одна смерть.

— Ты верно сказал, Коуаме, — повторил Санго Керим. — Мы идем на битву словно сомнамбулы.

— Вот об этом я и подумал, Санго Керим, — помолчав, сказал Коуаме. — Ни один из нас, сколько бы ни было битв, не согласится уступить Самилию. Слишком позорно было бы капитулировать. Значит, выход только один.

— Я слушаю тебя, — сказал Санго Керим.

— Пусть Самилия поступит так, как поступил ее отец. Пусть она сама уйдет из жизни. Чтобы вернулся мир.

По рядам обеих армий прокатился негодующий ропот. Это громко с возмущением повторяли слова Коуаме. Санго Керим побледнел, не в силах ответить. Наконец он переспросил:

— Что ты сказал?

— Она не будет ничьей, — повторил Коуаме, — ты тоже знаешь это. Мы все умрем, не добившись ее. Самилия — олицетворение несчастья. Пусть она сама перережет себе горло, на которое никто из нас никогда не поднял бы руку. Не думай, что я приговорил ее с легкостью. Никогда я так не мечтал, чтобы она стала моей женой, как сегодня. Но со смертью Самилии обе наши армии прекратят войну и избегнут смерти.

Коуаме говорил с горячностью. Лицо его пылало. Видно было, что сказанные им слова жгут его. Он буквально корчился, сидя на своей лошади.

— Как ты смеешь говорить такое?! — вскричал Санго Керим. — Я подумал вначале, что ты здравомыслящий человек, но теперь вижу, что годы войны лишили тебя разума.

Коуаме ликовал. Не только из-за того, что сказал ему только что Санго Керим. Он едва слышал его. Нет. А из-за той ярости, которую он вызвал в нем. То, что он сказал, он совсем не хотел говорить. Он видел Самилию, она была перед ним, невозмутимая, и он приговорил ее к смерти, в то время как желал сжать в своих объятиях. Но он сказал это. В какой-то лихорадке. И теперь ему надо было идти до конца. Даже если он сойдет с ума от горя.

— Не делай вид, что ты так уж оскорблен, Санго Керим, — снова заговорил Коуаме. — Ты защищаешь Самилию. Это делает тебе честь. Но то, что я открою тебе сейчас, заставит тебя изменить свое мнение. Она отдалась мне, эта женщина, которой ты так дорожишь. Хотя она и выбрала твой лагерь, она однажды ночью отдала свое тело мне. В твоем лагере. Я не лгу. Она здесь. Она может подтвердить. Ведь это правда, Самилия?

Наступило гробовое молчание. Даже стервятники перестали клевать останки мертвых и обернули головы в сторону толпившихся воинов. Самилия не выразила никакого волнения. Ее лицо по-прежнему было скрыто покрывалом.

— Это правда, — сказала она.

— Я взял тебя силой? — словно безумный, спросил Коуаме.

— Никто никогда не брал меня силой, и никто никогда не сможет сделать это, — ответила Самилия.

Санго Керим переменился в лице. Холодная ярость парализовала его. Он не мог ни двинуться, ни говорить. А Коуаме продолжал все с большей горячностью:

— Ты понимаешь, Санго Керим? Никогда она не будет принадлежать ни одному из нас. И мы будем продолжать убивать друг друга. Только так может быть. Пусть она убьет себя. Пусть сделает это, как сделал ее отец.

И тогда Санго Керим развернул свою лошадь в сторону Самилии и обратился к ней перед всеми своими застывшими от потрясения воинами.

— Все это время я сражался ради тебя, — сказал он. — Сражался, верный прежней клятве. Чтобы предложить тебе мое имя, мое ложе и город Массабу. Я выставил ради тебя армию номадов, и они все из дружбы ко мне согласились прийти сюда умирать. Сегодня я узнаю, что ты отдалась Коуаме. Что он насладился тобой. В таком случае я становлюсь на его сторону и вместе с ним требую твоей смерти. Посмотри на всех этих людей, посмотри на эти две армии, что стоят рядом. И скажи, что одним движением руки ты можешь сохранить им жизни. Несмотря на твой позор, я никогда не соглашусь отдать тебя Коуаме. Потому что тогда я буду вдвойне унижен. Но если ты убьешь себя, ты уже станешь ничьей. И ты услышишь, когда твой ум будет затуманиваться, когда твои волосы обагрятся кровью, ты услышишь радостные крики всех воинов, которым ты спасешь жизнь.