Молчание - Сюсаку Эндо

С этого дня Родригес, получив соизволение стражников, стал ежедневно ходить к христианам. И караульные не тревожились - понимали, что за проявленное снисхождение узники будут вести себя смирно.

Без вина и хлеба он не мог служить мессу - и довольствовался тем, что исповедовал и читал с христианами «Credo», «Pater Noster»27 и «Ave Maria».

«...He надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою: в тот день исчезают все помышления его. Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его, сотворившего небо и землю, море и все, что в них...»28

Отца Родригеса слушали, затаив дыхание: никто даже не кашлянул, пока он читал псалом. Стражники тоже внимали в полном молчании. Много раз твердил он эти строки, но никогда еще прежде не вкладывал в них столько смысла - для слушателей и для себя самого. Вдохновенные, полные новым значением, слова переполняли душу.

«...Отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе...»29

- Пришел ваш час высшей муки, - с жаром говорил священник. - Но Господь не покинет вас. Он омоет кровь ваших ран. Господь не останется равнодушным.

Вечерами отец Родригес отпускал грехи. За отсутствием исповедальни ему приходилось выслушивать несвязное бормотание кающихся, прижимаясь ухом к щели, сквозь которую узникам просовывали еду. Остальные, чтобы не мешать, теснились в дальнем углу. Здесь, в тюрьме, он впервые после Томоги мог отправлять обязанности священника и молился от всей души, чтобы так продолжалось вечно.

Исполнив долг, он доставал куриное перо, подобранное во дворе, бумагу, что выпросил у стражников, и принимался описывать свою жизнь - с того самого дня, когда ступил на землю Японии. Он не ведал, достигнет ли это послание Португалии; оставалось лишь уповать, что какой-нибудь христианин тайно вручит его китайским торговцам.

Ночью, вслушиваясь во тьме в негромкое воркование голубей, он ощущал устремленный на него божественный взор. Ясные синие очи смотрели с участием и состраданием; в Господних чертах читался покой и несокрушимая вера. «Боже, Боже, - шептал он исступленно, всматриваясь в этот спокойный лик, - Ты ведь не можешь, не можешь взирать равнодушно на наши страдания!»

«Успокойся, - чудилось вдруг ему. - Я не оставлю вас...»

Он с сомнением и надеждой вслушивался в ночь - но нет, ничего, только тихое воркование диких голубей... Глухая, черная тьма. И все же к нему приходило мгновенное облегчение - словно чистой водой омылось сердце.

Однажды лязгнул засов, и в дверь просунулась голова караульного.

- Одевайся! - Стражник бросил на голый дощатый пол ворох одежд. - Новехонькое. С иголочки... Гляди, дзиттоку и нижнее кимоно. Бери, бери, это тебе!

И он пустился в пространные объяснения о том, что дзиттоку - одежда буддийских монахов.

Улыбка мелькнула на изможденном лице Родригеса.

- Благодарю за честь. Но мне не нужно дзиттоку.

- Не хочешь? Не хочешь брать? - Караульный, не веря своим ушам, тряс головой, алчно поглядывая на платье. - От самого губернатора!

Родригес взглянул на свое груботканое кимоно, потом перевел взгляд на новенькое дзиттоку и задумался. Почему они прислали ему одеяние бонзы? Что это - сострадание к узнику или еще одна хитроумно расставленная ловушка? Но в результате так ни к чему и не смог прийти. Как бы то ни было, стало ясно: начало переговорам с властями положено.

- Живей, живей! - торопил его стражник. - Сейчас сюда пожалуют важные господа.

Родригес никак не предполагал, что допрос состоится так скоро. Воображение рисовало ему драматические картины, подобные встрече Иисуса с Пилатом: толпа беснуется. Пилат растерян, Иисус молчит. Но за стеной всего лишь монотонно звенела, нагоняя дремоту, одинокая цикада. Тюрьма, где томились японские христиане, была погружена в обычную послеполуденную сонную тишину.

Стражник принес горячей воды; ополоснувшись, Родригес не спеша продел руки в рукава нижнего кимоно. Материя была неприятно шероховатой на ощупь, и его вдруг пронзило унизительное ощущение, что это злосчастное кимоно сроднило его с чиновником.

Во дворе стояли в ряд пять низких скамеечек, отбрасывая на землю черные тени. Родригесу приказали опуститься на колени, и он, припав к земле, застыл у ворот в томительном ожидании. Поза была мучительно неудобной, от саднящей боли в ногах все тело покрылось липкой испариной, но ему не хотелось, чтобы чиновники видели его муки. Стараясь отвлечься, он неотступно думал о Христе: о тех минутах, когда бич хлестал Его по спине. Наконец послышался стук копыт, топот ног - и стража раболепно припала к земле. В воротах показались самураи: они выступали важно, обмахиваясь веерами; степенно беседуя, чиновники проследовали в глубь двора, даже не удостоив взглядом священника, и неторопливо расселись по скамеечкам. Стражники, подобострастно согнувшись, подали чашки, и самураи с видимым наслаждением принялись потягивать горячий напиток. Но вот ожидание кончилось. Сидевший справа чиновник кликнул стражников, и они потащили пошатывавшегося от боли священника на середину двора - туда, где стояли скамеечки.

В листве верещали цикады. Струйки пота текли по спине Родригеса. Всей кожей он чувствовал устремленные на него взгляды: это христиане, затаив дыхание, следили за ним из окошка, стараясь не пропустить ни слова. Теперь он понял, почему Иноуэ избрал для допроса именно это место: его хотят загнать в угол, сломить, опозорить на глазах у этих крестьян! Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto30! Прикрыв глаза, Родригес попытался изобразить улыбку, но и сам почувствовал, что сведенное судорогой лицо его больше походит на мертвую маску.

- Правитель Тикуго крайне обеспокоен вашим положением, падре, - старательно подбирая слова, обратился к Родригесу один из самураев. - Ежели вы в чем-либо стеснены, прошу, изложите нам ваши просьбы.

Священник молча поклонился. Подняв глаза, он вдруг встретился с сидевшим посередине старцем. Тот разглядывал священника с простодушным любопытством, радостно улыбаясь, словно дитя, получившее диковинную игрушку.

- Подданство: Португалия. Имя: Родригес. Прибыл в Японию из Макао. Вы подтверждаете это?

Об этом его уже спрашивали: какой-то чиновник дважды приходил к нему в тюрьму в сопровождении переводчика.

Самурай с состраданием посмотрел на Родригеса и прочувствованно сказал:

- Падре прибыл к нам из чужой стороны, за тысячи ри, терпя неимоверные трудности, подвергая себя опасности. Мы глубоко тронуты подобной самоотверженностью. Мы понимаем, сколько лишений он перенес.

В голосе самурая слышались нотки сочувствия, но именно потому слова его острой болью отозвались в сердце Родригеса.

- И оттого, поверьте, необходимость допрашивать вас причиняет нам бесконечные муки...

От неожиданного участия душевное напряжение, владевшее Родригесом, рассеялось; он растроганно подумал: «Ах, если бы не политика и различия в языках и обычаях, эти извечные преграды, мы могли бы протянуть друг другу руки и беседовать как друзья!» - но тут же испугался собственной сентиментальности.

- Падре, мы не собираемся пускаться в богословские споры о том, что есть истинно и что ложно в вашем учении. Мы допускаем, что для Испании, Португалии и прочих стран оно истинно. Мы наложили запрет на христианство в Японии лишь потому, что, тщательно изучив его, уверились, что для нашей страны оно бесполезно.

Переводчик сразу же ухватил суть проблемы. Старец участливо поглядывал на Родригеса.

- А мы полагаем, что истина равнозначна для всех. - Наконец-то Родригесу удалось вымучить ответную улыбку. - Только что вы сострадали моим трудностям и лишениям. Вас восхищает, что я добирался в Японию долгие месяцы, по бурным опасным морям. Скажите, что вело сотни миссионеров через такие страдания, если не вера в незыблемость истины? Истина едина - для всех стран и времен, - оттого-то она и зовется истиной. И будь учение, верное для Португалии, неверным в Японии, мы не назвали бы его истинным.

Время от времени переводчик запинался, подыскивая слова, потом продолжал переводить с бесстрастным и неподвижным, как у куклы, лицом. Только старец, сидевший перед Родригесом, кивал с одобрением - будто во всем соглашался с ним - и потирал ладонь о ладонь.

- Все падре твердят об одном и том же... - заметил другой самурай. Переводчик старательно перевел. - Однако... Однако даже доброе дерево может зачахнуть на чуждой почве. В дальних странах дерево христианства зеленеет и благоухает цветами, однако ж в Японии листья могут завянуть, и ни единого бутона не распустится на ветвях. Падре, вам не случалось задумываться о различиях в почве, о различиях вод, питающих корни?

- Нет, листва не завянет, и бутоны превратятся в цветы, - в запальчивости возразил священник. - Вы полагаете, мне ничего не известно? Даже в Европе, не говоря о Макао, знают о поразительных достижениях здешних миссионеров. Было время, когда японские землевладельцы поддерживали ученье Христово и число верующих составляло триста тысяч!