До последней крови - Збигнев Сафьян

— А у нее есть голова… — Ева плеснула в стакан коньяку. — Убирайся-ка ты лучше, парень, из России, с ней или без нее, на фронте будешь в большей безопасности. — Она отпила из стакана. — Я знаю, что мне тебя не убедить, но на ее бы месте…

Радван медленно поднимался по лестнице дома, в котором жила Аня. Останавливался, поглядывал через грязное окно вниз, на улицу. Ему неприятно было думать о том, что он должен войти в эту квартиру, но очень хотелось увидеть Аню. Услышал шаги — кто-то спускался по лестнице — и увидел Зигмунта. Они стояли друг против друга на узкой лестнице.

— Мы договорились с Аней встретиться, но она не пришла, может, она дома? — спросил Радван.

— Наверное, задержалась в госпитале, — сухо ответил Павлик.

Наступила тишина.

— Ладно, — буркнул наконец Зигмунт, — заходи, если пришел, можешь подождать здесь.

— Спасибо.

Он провел Радвана в комнату Ани.

— Садись, — сказал Зигмунт и стал шагать от окна к двери и обратно, словно не замечая или не желая замечать поручника.

— Ты собирался уходить, не буду тебе мешать, — проговорил наконец Радван.

— Ты мне не мешаешь, — ответил Павлик и остановился напротив Стефана. — Ты должен расстаться с Аней, пойми это.

— Нет.

— Я не верю тебе, никогда не верил таким, как ты. Ваши взгляды сформировались раз и навсегда, никакие факты не переубедят вас. Неужели ты не видишь, что вы зашли в тупик? Что ты тоже оказался в тупике и хочешь втянуть туда и Аню?

— Нет, не вижу.

— И об этом ничего не говорят в посольстве? Ни у кого нет никаких сомнений? Радван молчал.

— Не хочешь говорить, не надо, тогда подумай, как к этому относится Аня.

— Аня любит меня.

— Это мещанский подход. Женщина должна послушно следовать за своим мужчиной, так?

— А ты считаешь, что должна бросить его, поскольку у них разные взгляды?

— Взгляды тут ни при чем.

— А что же тогда при чем?

— Все, — сказал Павлик. — Понимаешь? Самое главное, что есть в человеке… все его прошлое и будущее, все, что с ним станет и может стать.

— А ты? — проговорил тихо Радван. — Как бы ты поступил? Бросил бы девушку? Ту, к которой относишься как к своей жене? Бросил бы только потому, что вам якобы не по пути?

Павлик молчал.

— Откуда в тебе столько ненависти, — наседал теперь Радван, — откуда такая непримиримость?!

— Тебе этого никогда не понять, для этого надо прожить другую жизнь.

— Но в конце концов, и ты можешь ошибаться, и я могу ошибаться, ведь речь идет о различных взглядах, и только история определит, кто был прав.

— История уже определила, — буркнул Павлик. — Ты, — добавил он твердо, — представитель всего того, что я отрицаю.

— А ты, — проговорил тихо Радван, — приносишь мне беспокойство, боль, гнев и… в то же время… — Он не закончил фразу. — Пойду, может, встречу ее по дороге из госпиталя. Как-то странно получается, — добавил он, — были вместе в боях в Сентябре, и что же? Оказывается, нас абсолютно ничто не связывает… Даже поверить трудно!

Должна была прийти Ксения, но она заболела, и Аня осталась еще на одну ночь. К утру она сильно устала, спала не более двух часов, потому что в четыре часа пришел новый эшелон, койки ставили в коридоре, тяжелораненых везли в операционную, где восемь часов подряд дежурил едва державшийся на ногах пожилой врач Фокин. Аня склонялась над вновь поступившими ранеными, записывала на карточки их фамилии и старалась запомнить лица, отличить их одно от другого, но все они казались ей одинаковыми, даже голоса, стоны были похожими.

— Сестра, подойди ко мне, посиди… скажи, где я?.. что со мной будет?.. куда ранило?.. принеси попить… ничего не вижу… здесь очень темно…

Она ходила между койками и не знала, который час. Время, кажется, подходило к обеду, когда прибежала молодая санитарка и, подозрительно взглянув на Аню, как будто видела ее в первый раз, сказала:

— Тебя ждет в дежурке дама!

— Какая дама?

— Не знаю, — ответила санитарка, — какая-то иностранка, у нас таких здесь не бывает.

В дежурной комнате, отгороженной от коридора стеклянной дверью, Аню ждала Ева Кашельская. Проходившие мимо санитарки поглядывали на нее с нескрываемым любопытством, что, впрочем, нисколько не смущало пани Еву. Ей тоже не сиделось на месте, и она выглядывала в коридор; сквозь приоткрытую дверь видела палаты, стоявшие в коридоре вдоль стен койки… Когда появилась Аня, Кашельская сразу узнала ее, хотя до этого они не встречались.

— Вы пани Аня?

— Да, — удивленно ответила та.

— Меня зовут Ева Кашельская. Эта фамилия говорит вам о чем-нибудь?

— Нет.

— Стефан никогда обо мне не рассказывал?

— Нет.

— Значит, расскажу сама. Мы можем посидеть здесь, у вас найдется минутка времени?

— Пожалуйста. Хотя я не совсем понимаю…

— Конечно, не понимаете… Жуткие у вас здесь в госпитале условия. Как будто и знаешь об этом, а на самом деле поймешь лишь тогда, когда сам увидишь… Много раненых?

— Много. Но я думаю, вы пришли сюда не за тем, чтобы узнать, сколько раненых.

— А вы решительная. Нет, не за этим, разумеется. Меня не интересует, сколько здесь советских раненых. Я работаю вместе со Стефаном в посольстве, мы с ним дружим. Не смотрите так на меня… Больше я с ним дружу, а не он. Поэтому речь идет о нем… Видите ли… — Ева заколебалась и как будто лишилась присущего ей красноречия, — я люблю его… — и добавила своим, уже обычным тоном: — Впрочем, без взаимности.

— Я все еще не могу понять вас.

— Потому что я затянула со вступлением… Да, вы действительно красивая… Вы его любите?

— Собственно говоря, кто дал вам право…

— Конечно, никто, — прервала ее Кашельская, — но если это так…

— Да, так.

— Подумайте о нем… Он прекрасный парень. Сикорский очень любит его, но здесь, в том положении, в котором он оказался, ему больше ни дня нельзя оставаться в посольстве.

— Почему?

— Потому что его сломают или уничтожат, либо… вы его сломаете. — И Ева стала говорить тише. — Ведь вам, как и мне, прекрасно известно, что он беспомощен, мечется туда-сюда… Вы подорвали его веру, не дав ничего взамен… От него только и слышишь: «Откуда я знаю, что хорошо и что правильно…»

— Это необходимо знать хотя бы ради себя, иначе не проживешь.

— А вы уверены, что он знает? Наступило долгов молчание.

— Взгляды, которые вы исповедуете, можно исповедовать и в Лондоне? — спросила Кашельская.

— Конечно.

— В таком случае, девушка, выходите за него замуж и уезжайте из России. Это можно еще успеть сделать… У Стефана есть среди командного состава Старые приятели отца, в конце концов можно обратиться даже к генералу Сикорскому… Уговорите его. Вы, впрочем, тоже оживете в Лондоне, а здесь у него, поверьте, нет никаких шансов… — Ева напрасно ждала ответа. — И сейчас это сделать нелегко, — продолжала она, но в ее голосе появился уже оттенок просьбы, — но кое-что сделать можно. Кто знает, что будет завтра? Я использую все свои возможности… а они у меня есть, можете в этом не сомневаться.

— Я этого не сделаю! — резко заявила Аня.

— Почему? Боитесь русских, своих товарищей? Ведь в Лондоне тоже можно быть коммунистом, если вы таковым являетесь. Вы очень молоды и еще не понимаете, что для женщины значит мужчина, как необходимо беречь его, чтобы сохранить… Он такой слабый и податливый… Как легко мы отказываемся от нашей веры в человека, которого любим!

— Неправда!

— Боже мой, я вам кое-что скажу, малышка… Мне было нелегко прийти сюда, понимаете? Сама себя заставила, потому что я…

— Вы…

— Да, — буркнула Кашельская. — К сожалению. Хочу хотя бы спасти его… Не для себя.

— Я этого не сделаю, — тихо отозвалась Аня. — Вам никогда этого не понять. Если бы я так поступила, то чувствовала бы себя дезертиром, предателем…

Кашельская некоторое время молчала.

— Ты живешь в голоде и холоде, — сказала она. — Вообще-то вы похожи друг на друга. Как похожи бабочки, которые должны сгореть. Его судьба будет лежать на твоей совести, помни об этом, на твоей совести, потому что здесь он погибнет.

Аня молчала.

Кашельская встала.

— Послушай, я сделаю все, чтобы оторвать его от тебя… Это мне, возможно, не удастся, но попытаюсь… Поступай как знаешь, но просила бы не посвящать в нашу беседу Стефана.

— Не скажу ему ни слова, — ответила наконец Аня.

Только на следующий день после встречи с Зигмунтом Радван договорился с Аней увидеться вечером. Она должна была прийти в шесть, он ждал ее уже час. Всякий раз, когда она опаздывала, комната казалась ему унылой и неуютной. Хоть бы был коврик на полу или мягкое кресло, а то только железная кровать; единственная роскошь — одеяло из настоящей английской шерсти. Глубокие, мягкие кресла стояли в спальне родителей. По пушистому ковру можно было бегать босиком от зеркального шкафа до балконной двери. Какой же был там ковер? Почти уже не помнил; кажется, зеленые прямоугольники и квадраты, составлявшие затейливый рисунок. Вспомнил сад: густой кустарник вдоль узкой дорожки, беседку под старым ореховым деревом. Такой сад был у дяди Казимежа в Билгорае; Стефан приезжал к нему с матерью в июле на две недели, вставал рано и бежал босиком в сад по холодной, росистой траве. «Если бы иметь такой сад среди русской зимы на Волге… Нет, будем жить с Аней в Билгорае. И я не честолюбив, не мечтаю ни о больших деньгах, ни о власти. В любом захолустье нужен хороший хозяин, ведь я все же, — думал Стефан, — наследник дяди Казимежа».