Нео-Буратино - Владимир Корнев

— Все это враки и сказки! Если верить твоей прабабке, то все эти… Как их? — Он запнулся, вспоминая мудреное слово. — Катаклизмы! Так вот, если ей верить, то все катаклизмы в истории происходят из-за женщин. Этого не может быть.

Авдотья, побледнев от обиды и смущения, не могла вымолвить ни слова. Она уже раскаивалась, что доверила чтение прабабкиных записей Тиллиму. Надеясь встретить в нем понимание и сочувствие, она натолкнулась на черствый скептицизм. Ей было досадно, что первый же человек, которого она посчитала достойным заглянуть в глубокий колодец семейной, а может быть, и вселенской тайны, просто взял и… плюнул туда. Прошло несколько минут тишины, и Авдотья заговорила:

— И все-таки это правда, а то, что ты ей не веришь, — неудивительно. В наше циничное время трудно представить даже женщинам, а мужчинам — тем более, какая гигантская сила заключена в настоящей любви, но раньше об этом знали. Еще Данте писал о любви, «что движет солнце и светила», и может быть, моя бабка была способна именно на такие чувства. Ты же писатель и, как творческий человек, должен это понимать.

Авдотья, вдохновившись от собственных слов, могла бы еще продолжать речь в защиту высоких порывов и семейной чести, но Папалексиев, бесцеремонно перебив ее, выпалил с неподражаемой легкостью:

— А личность, ориентирующаяся только на наслаждения, стремится к полной дискредитации всех норм и ценностей, поскольку она является той необузданностью эгоистического своеволия…

Эта тирада казалась Папалексиеву очень сильной, и, хотя наш герой смутно представлял, о каких «дискредитации» и «своеволии» и о какой загадочной «той» идет речь, он все же применял некогда заученную наизусть цитату, произвольно вырванную им, скорее всего, из философских рассуждений Бяни, в качестве убийственного аргумента при каждом споре. До сих пор этот трюк проходил на ура, а сейчас, понимая, что имеет дело с дамой просвещенной и, главное, от природы неглупой, Тиллим решил, не дожидаясь реакции, продолжить атаку в свойственной ему манере:

— Что касается бабки, то тетка просто сбрендила. Точно! Да она свихнулась еще до написания своей летописи… Вот эта рукопись, — он ткнул в письмена пальцем, — это же бред сумасшедшего, вернее, сумасшедшей старухи. Она здесь утверждает, что все безобразия из-за женщин, все беды… Обольщайтесь! Развешивайте уши, изучайте ее писанину, верьте каждому слову! А как же последние войны? Тоже из-за баб? А в других странах? А революции и национально-освободительные движения против колонизаторов? Это что — тоже дело рук твоих родственниц? А где доказательства, неопровержимые факты? Да если это правда, то вас всех — будьте любезны! — И резким движением провел по шее. — Хором, но одной, чтобы никому неповадно было, без суда и следствия… Навзничь! По порядку!!! Пожалуйте-ка в братскую, нет, в сестринскую могилу…

Выпустив заряд негодования, Папалексиев как ни в чем не бывало в дружественном тоне обратился к Авдотье:

— Ты бы сразу сказала, что она сумасшедшая, а то я битый час слушаю сказки безумной бабки. И вообще, всем известно, что во Франции самые красивые женщины в мире, и никто не поверит, что на Москву французы ломанулись из-за какой-то русской актриски… Я пас, я устал.

Авдотью охватила печаль беспросветная. Папалексиев грубо оскорбил ее. Ей все меньше хотелось видеть подле себя этого чужого человека, не способного оценить доверия.

— Это моя сокровенная тайна, о которой никто бы никогда не узнал, если бы я не повстречала тебя. Прежде я никому не рассказывала… Если бы ты мог представить, как дорого мне приходится платить за бабкину страстность.

— А где доказательства? — Агрессивный Папалексиев продолжал клевать свою жертву. При этом он вальяжно закинул ногу на ногу и непринужденно, по-барски, откинулся на мягкие подушки дивана, что указывало на его расположенность к продолжительной беседе. Тиллиму хотелось еще поспорить, Авдотья же все еще пыталась поставить его на место:

— Доказательств у меня достаточно.

Папалексиев не унимался, провоцировал, въедливо вопрошая:

— А где они, доказательства-то, ну, где? Я требую доказательств!

— Есть… есть…

— Да нет у тебя никаких доказательств!

— Есть! Послушай, я не считаю нужным что-либо тебе доказывать, не намерена оправдываться — мы не в суде, но у меня действительно есть одна книга…

— А-а-а! Ну да, книга поэта, который выделил тебя из толпы, — ехидно припомнил Тиллим, — и сказал, что ты особенная. Если это что-нибудь и доказывает, так только то, что в вашем роду все с приветом.

Эти слова были той каплей, которая переполнила чашу Авдотьиного терпения.

— Все! Это уже слишком. Я больше не желаю спорить и не хочу тебя видеть! Тебе пора, Тиллим.

И действительно, Папалексиев вспомнил, что нужно возвращать Леве мебель, что не спит некормленый кот Филька, к тому же он где-то в глубине души чувствовал, что вел себя довольно бестактно, однако это не помешало ему у самого порога обернуться и спросить:

— Слушай, а кто они были по гороскопу?

Авдотья смерила его уничтожающим взглядом и, прищурившись, презрительно произнесла, четко выговаривая каждую букву:

— Инженер человеческих душ!

Тиллим не был инженером и не вполне понял смысл такой характеристики, но все же уловил в ней скрытую насмешку и, прежде чем хозяйка успела захлопнуть за ним дверь, в шутливом тоне парировал:

— Суд удаляется на совещание!

«Хам да еще и шут гороховый, но все-таки в нем есть что-то особенное», — подумала, оставшись в одиночестве, Авдотья Троеполова и улыбнулась, вспомнив вдруг восхищенного поэта. Она знала, что Тиллим обязательно вернется, и в этом не ошиблась. Через пару минут он вернулся и доложил ей:

— У тебя, кстати, дверь была не закрыта… Ты что — обиделась? Да ладно, не сердись. Нормальная книжка про любовь. Один раз прочитать можно. Ты прости меня, такого начитаешься — у самого крыша поедет. Ну согласись, ведь трудно во все это поверить: какие-то безумные сны, бесчисленные мертвецы… И вообще, давай не будем вспоминать о нашем сегодняшнем споре? Зачем нервы-то друг другу портить? Надо будет на днях созвониться, встретиться. Может, прямо завтра? Лады?

И, не дождавшись ответа, Тиллим исчез так же внезапно, как появился. В окно Авдотье было видно, как он заспешил по Миллионной в направлении родных пенатов.

X

Домой Тиллим пришел поздно и сразу же направился к соседу-музыканту. Уверенно постучав в дверь, Тиллим нарушил ночную тишину и прервал чуткий сон Левы.

— Кто там? — донеслось из-за двери.

— Это я, Тиллим Папалексиев. Давай мебель таскать: она мне больше не нужна.

— Я уже сплю. Ты, наверное, думаешь, что во сне человеку нужны книжные шкафы?

— Брось издеваться и отдавай мою раскладушку!

— Нет, вы подумайте — я над ним издеваюсь! Разбудил человека среди ночи и требует раскладушку! Я сплю на ней.

— Зато я не могу спать: на твоем диване мне снятся странные сны. Забирай его немедленно.

— Отстань, Тиллим, иди проспись: утро вечера мудренее. Я все равно тебе сейчас не открою.

У Левы не было никакого желания таскать мебель, к тому же ему казалось, что подобные перестановки и передвижения тяжестей среди ночи у Папалексиева начинают превращаться в маниакальную страсть. Тиллим ненадолго затих, понимая, что его предложение несколько несвоевременно, но перспектива провести ночь на злополучном диване была для него неприемлема, и он опять заскребся в дверь.

— Ну что еще? — недовольно отозвался Лева.

— Хочу вернуть твою мебель.

— Да забери ты ее себе! — в ярости проревел Лева. — А мне дай поспать.

Он услышал, как заскрипели половицы в коридоре: Папалексиев отправился восвояси. «Ну наконец-то! Теперь я хоть посплю спокойно», — подумал Лева и перевернулся на другой бок, но не прошло и пары минут, как раздался упрямый стук. Папалексиев с новым рвением кинулся барабанить в дверь.

— Ты меня с ума сведешь, неугомонный ты наш, — произнес Лева тоном, в котором отеческое участие сочеталось с едкой иронией. Он понял, что спать ему сегодня не придется.

— Я там все написал, только распишись, — вещал Тиллим. — Под дверью расписка, а в замочной скважине ручка. Только поставь подпись.

Лева окончательно пробудился, но Тиллимовой затеи понять не мог и в потемках, с грохотом ударяясь о рояль, стал пробираться к двери, недобрым словом поминая мать Папалексиева.

— Какая еще расписка? За каким… Для чего? Где там еще расписываться? — выкрикивал Лева, забыв об интеллигентских приличиях, вставляя между вопросами меткие характеристики личности Тиллима и комментарии к его замечательным поступкам. — А в прошлый раз… — вспоминал Лева, открывая.

— Извини, конечно, — сконфуженно пролепетал Папалексиев, — ты мог бы и света не включать, я все написал как полагается, только распишись, а то завтра забудешь. Вон там, внизу!