Замок снов - Лора Брантуэйт

Тэсс метнулась в ванную, прямо в одежде встала под ледяной душ. Превратиться самой в лед, а потом растаять, чтобы не было ни меня, ни его, ни этой проклятой ночи!

Слезы катились по щекам, падали капли с мокрых волос, Тэсс вытирала их мокрым полотенцем, но они не унимались. На полу оставались мокрые следы босых ног. Механическими движениями сняла мокрую холодную одежду – неудобно, гадко. Она замерзла, но не стала разжигать камин, потому что его разжигал он. Вместо этого она пошла искать сотовый. Нашла, поставила мертвый телефон на подзарядку и набрала номер.

– Джон?

– Здравствуй, малыш! Вот не ожидал тебя услышать! Я тебе звонил, звонил – телефон отключен. Подумал, ты хочешь отдохнуть от цивилизации. Хорошо отдыхается? Понравилось быть хозяйкой конезавода?

– Джон, – всхлипнула Тэсс, – я их всех ненавижу! И лошадей, и Грегори, и Мэри, и дом этот проклятый! Я здесь сойду с ума!

– Вот те на. А я думал, ты любишь животных, – попробовал пошутить Джон.

– Животных – да, собак, кошек, даже мышей, только не этих треклятых лошадей! – взвыла Тэсс.

– Ну-ну, милая, что с тобой? Чем тебя лошади-то обидели?!

– Они тут живут, – пожаловалась Тэсс.

– М-да, это проблема. Но ты же унаследовала конезавод. А, наверное, конезавод без коней был бы чем-то другим. – Джон высказал потрясающе логичную мысль.

– Ах, Джон, перестань! Меня и так тошнит от этого места!

– Хочешь, я приеду?!

– Да! – ни минуты не сомневаясь, выкрикнула Тэсс.

– Без проблем. Жди. Только куплю карту, а то до твоей «Долины» приеду недельки через две. И на всякий случай ты сотовый уж, пожалуйста, не отключай.

– Да, Джон.

– Вот и славно. Целую, малышка. И не реви. Вот я приеду, и мы им покажем, этим твоим злобным лошадям! – пообещал Джон. Он часто разговаривал с Тэсс, как с младшей сестренкой. Когда у нее случался очередной приступ депрессии, это был единственный способ привести ее в норму.

– Хорошо, Джон, – вздохнула Тэсс. Почему-то вопреки всем надеждам и ожиданиям легче не стало.

6

«Тридцатое сентября.

Сегодня все произошло. Все, что так пугало меня, чего я так старался избежать и что неотвратимо, неотвязно преследовало меня с самого момента ее появления в доме. Сегодня ночью Тереза стала моей любовницей.

Господи, Ты мне свидетель, я не хотел этого!

Только Тебе известно, сколько раз я грезил о ней, видел ее в своих объятиях – во сне и в грезах наяву – и как возносил хвалу Тебе, когда просыпался, за то, что это только сон!

Господи, как мне теперь жить?!

Ты послал мне искушение, которому я не мог противиться. Я же спал! Я видел сон, тот же сон, что и в последние четырнадцать ночей. Я должен был понять, что он невозможно слаще других. Когда я сегодня увидел ее лицо, склонившееся надо мной, я бы, наверное, полжизни отдал за то, чтобы проснуться еще раз. В пустой постели. Но грех свершен.

Бедная милая девочка, она же сама не знает, что натворила. Должна ли узнать? Не лучше ли оставить все как есть? Какая боль меньше – та, что она испытывает сейчас, злая, нехорошая, черная боль, или же та, которую я могу ей причинить – стыд за свой невольный грех? Я не знаю. Наверное, мне нужно было сразу все ей рассказать. Тогда, возможно, хотя бы ее душа осталась чистой от этой страсти.

Я не знаю, как теперь с этим жить. Не знаю, как смогу смотреть Терезе в глаза, ведь все равно каждый раз будут возвращаться воспоминания о сбывшемся сне – о ее жадных горячих губах и шелковой коже. И черной змеей будет заползать в душу тайная радость оттого, что ее пылкость толкнула ее на безумный поступок. Господи… Я никогда в жизни не испытывал такого счастья, как в сегодняшнем бреду. И пусть я буду вечно гореть в аду, но, Боже, я не хочу потерять ни единого воспоминания об этой ночи. О ее теле. О нашей страсти. Господи, помилуй.

Эта страсть выжигает меня насквозь. Наверное, я почувствовал и осознал ее раньше, чем Тереза. Тогда, когда в свете ночника увидел светлый отблеск ее обнаженной матовой кожи. Тогда, когда держал ее на руках, когда долгими ночами наблюдал ее сон. Вчера, прижимая к себе на верховой прогулке. Я знал все: что я чувствую, к чему это ведет и что нельзя такого допустить. А что вышло?

Сегодня, в ночь с тридцатого сентября на первое октября, я, Грегори Дарт, сделал своей любовницей дочь моей сестры.

А мир все еще стоит.

Мое сердце разрывается, когда я вижу, как страдает Тэсс, как она злится на меня. Я посеял в ее душе зло. Я принял решение, о котором, наверное, буду потом жалеть. Я заменю ее гнев на стыд, надеясь только на то, что воспитание Терезы и ее мораль отличаются от моих и она не будет в таком ужасе от произошедшего, как я. Я расскажу ей.

Чего я пытаюсь добиться, называя ее Терезой? Полное имя уже не поставит необходимых мне преград. Я разрушил самую возможность их возведения. У нас один грех.

Господи, дай силы.

Тереза… Тэсс – это самое прекрасное создание на свете. Моя судьба – сделать ее несчастной, ее, женщину, которую я полюбил. Почему?»

Грегори захлопнул дневник и отшвырнул ручку. Она со стуком упала на стол, покатилась, соскользнула вниз и ударилась об пол. Проводил взглядом. Ему нужно пойти и рассказать Тэсс правду прямо сейчас, иначе произойдет что-то страшное. Грегори стремительно вышел из комнаты, хлопнув дверью.

До комнаты Тэсс было всего несколько шагов. Но это маленькое пространство будто заполнили уплотнившимся воздухом. Грегори показалось, что он движется, как во сне, медленно, тягуче. Перед дверью, за которой спряталась, забилась в угол Тэсс, он остановился. Воздуха решительно не хватало.

Это необходимо. И я сделаю то, что должен.

Он и сам не знал, для чего пришел сейчас к этой двери, не нашел еще слов, которые можно сказать Тэсс, и он вовсе не был уверен в правильности своего решения – разделить с любимой женщиной вину. Но где-то в его душе оформлялось категоричное знание: лучше уж так – страдать вместе, чем Тэсс будет думать, что он использовал ее, а теперь отвергает, не любя. Грегори громко постучал. Тишина. Ах нет, кажется, фарфоровая пепельница совершила полет в направлении двери и со скорбным звоном разбилась вдребезги. Сквозь щелочку под дверью он увидел несколько осколков.

– Тэсс, открой, прошу тебя. – Грегори прислонился лбом к прохладной древесине, покрытой темным лаком.